достоинства романа, если он таковыми обладает, целиком и полностью заключаются в том его свойстве, что он явился симптомом времени, показателем эволюции Германии, и умные люди, не поленившиеся приложить свой ум к такой странноватой штуковине, это заметили. «Поймут ли, — говорилось в критическом разборе одного австрийца (это был Герман Бар собственной персоной), — поймут ли немцы нашего времени, что этот роман есть знак?» И в конце австриец называет мой роман предвестником новой демократии (приблизительно так). Он был не прав? Однако разве одинокого маленького эстета в «Королевском высочестве» не подвели к экономике, к духу, к «деятельной», как сказали бы сегодня, «человечности»? А при помощи чего? Любви! Но ведь это в высшей степени в духе литератора цивилизации. И столь высокой степенью прогрессивности я бы гордился больше, чем горжусь сегодня, если бы «любовь» не стала интеллектуальной модой, литературно-политической оппозиционной программой и если бы я не считал это крайним бесстыдством. Нельзя также отрицать, что, несмотря на всю демократическую поучительность, книга представляет собой настоящую оргию индивидуализма, noblesse которого беспрестанно предстаёт всё в новых формах; что при всей прогрессивности в ней нет недостатка в «противонаправленной охранительной воле»; что помянутый поворот к демократии, к общности и человечности совершается весьма неохотно, вообще-то с юмором, ironice, а по-настоящему всерьёз рассказчик, как и слушатель (что есть следствие), воспринимает аристократических монстров — невозможного колли и не менее невозможного доктора Юбербайна. Правда, Клаус Генрих обретает «счастье», а романтический индивидуалист Рауль Юбербайн самым идеологическим и жалким образом погибает. Но никто не вправе считать меня настолько низким, настолько политичным, чтобы «счастье» для меня было аргументом, а гибель опровержением. Это была бы не нравственность, это было бы что-то другое — добродетельность, а я ещё скажу в этих записках, что думаю о добродетельности. Наоборот, сочинители историй очень любят выказывать личные симпатии одним персонажам, губя их, другим же пылкое пренебрежение, их осчастливливая… Но, как бы то ни было, политически-антииндивидуалистичсская тенденция (очень ненемецкая, а может, приуготовляющаяся стать таковой) в романе была, и даже если предстала довольно двусмысленной и необязательной, даже если вызвала в литераторе цивилизации некоторое недоверие к своей полной искренности, ещё раз — она там была, и её увидели, не проигнорировали; и если бы она была менее осязаема, она бы оказалась даже чуть сильнее поражена болезнетворным вирусом иронии; существует такой способ писать, такая