«Его тело пожирал рак и все эти сильнодействующие препараты, – рассказывал Айвен. – Его было уже не спасти, но сознание того, что он наконец сможет рассказать свою историю, поддерживало в нем жизнь лучше, чем любая бригада врачей или экспериментальные лекарства. Он ни за что бы не умер, не успев ничего рассказать».
«Он провел сотни часов на процедурах, – добавила Шерри, – и был попросту истощен, но нашел в себе силы час за часом наговаривать свои воспоминания для съемочной группы. И он не жаловался. Знаменательно, что, хотя он уже чувствовал себя очень плохо, для него не было ничего важнее, чем вспомнить все на камеру. Чем больше я вспоминаю, тем меньше понимаю, как человек вообще мог пройти через то, что выпало ему на долю. Он всю жизнь прожил как бывший узник концлагеря, и ему удалось продержаться достаточно долго, чтобы изложить свою историю на камеру. Тогда – и только тогда – он чувствовал себя вправе умереть. Это была развязка финальной главы его жизни».
Съемочная группа Shoah Foundation несколько раз приезжала в Форт-Ли, чтобы доснять все рассказы Зигги. С августа по ноябрь 2002 года на видеопленке оказалось десять с половиной часов истории Зигги. Расшифровки заняли более трехсот страниц: это было одно из самых длинных свидетельств среди 51 тысячи хранящихся в фонде. Во время последних сеансов, пришедшихся на октябрь и ноябрь 2002 года, он искренне ответил на вопрос, что же такое его собственная жизнь.
«Когда мне задают вопрос, как я выжил, – сказал Зигги, – я опускаю один маленький нюанс, который на самом деле довольно значителен. Дело в том, что любой бывший узник с сердцем и умом живет с осознанием вины за то, что он выжил, а другие нет. Мою мать отправили прямо в газовую камеру, отца забили до смерти, мою сестру Марту убили, братьев Вилли, Мартина и Луиса убили – а я еще жив – а они все мертвы. Почему они, а не я? Похоже, Всевышний держал свою длань на моем плече, когда я был одинок и в смертельной опасности. – Он продолжал: – Я помню себя с трех с половиной лет. Я могу сказать, какого цвета были полоски на свитере моей мамы, когда я был совсем маленький. Такая память имеет свои достоинства и недостатки, потому что все воспоминания остаются с тобой, и ты не можешь от них отделаться. Я помню и то, как мы рыбачили в детстве, и то, как выглядели бараки в Освенциме, как вокруг ходил капо с палкой, что он делал – и эти воспоминания очень, очень тяжелы. Они меня не оставляют». Он наклонился и закатал штанину. «Смотрите. Видите? Со дня освобождения я ношу две пары носков. За последние пятьдесят лет я никогда не выходил из дома, не надев вторую пару носков. И без булавки. Дело в том, что в концлагерях пара носков могла спасти от смерти. Грязь, пыль, недоедание – от единственной занозы могла развиться гангрена. Одна заноза из-за деревянного башмака – и ты умираешь. А зачем булавка? Маленькая булавка могла спасти вам жизнь в концлагере, если нужно было скрепить лоскут ткани, обмотанный вокруг ноги, или не дать упасть штанам… Как мне удалось остаться в живых, проведя почти два года в Освенциме? – сказал он в конце одного сеанса интервью. – Дело было не в образовании – у меня его не было. И не в уме – тогда я им тоже не блистал. Уверен, это была рука Всевышнего. Я скажу вам кое-что, чего, наверное, не говорил еще никогда. Как ни странно, я, наверное, не смог бы жить без всех этих кошмаров. Они позволяют мне очень четко разграничить жизнь и смерть. Они показывают мне, какова жизнь сейчас – особенно моя жизнь как еврея. И я никогда от нее не откажусь. Никогда, никогда, никогда».