ГК: Изредка ходил, конечно. Когда была XVI Молодежная, в которой я тоже участвовал, или какие-то однодневки, мы все понемногу знакомились. В перестройку, когда границы между официальным и неофициальным были уже более зыбкими, мы даже стали общаться.
ОА: Осознавали ли вы, что в сборниках МАНИ от лица экспертов-теоретиков выступают всегда одни и те же персонажи: Сергей Ануфриев, Иосиф Бакштейн, Юрий Лейдерман, Илья Кабаков, Андрей Монастырский, иногда Владимир Сорокин? Воспринималось ли это в 1980‐е как уже узкий «междусобойчик»?
ГК: Дело в том, что лично мной этот «междусобойчик» осознавался давно, потому что ситуация с левым искусством всегда была ограничена весьма малым количеством людей, а к 1980‐м это усугубилось эмиграцией очень многих «продвинутых» художников на Запад. Шестидесятники обычно называют 35 человек или даже меньше, в семидесятые, несмотря на поколенческие разделения, нас тоже действовало не больше 30–40 человек (я говорю об интересных художниках), а когда стали собирать архивные папки МАНИ, там, кажется, тоже набрали около 45 человек. Скажем, в выставке в Горкоме графиков в январе 1977 года приняли участие 187 человек, что было крайне удивительно. И то же самое произошло на выставке в Измайлове 1974 года, сразу после Бульдозерной. Все художники были очень удивлены тому, что их оказалось так много. Ситуация была настолько закрытой, что порой художники жили в соседних домах и не знали друг о друге. Но это другая, количественная сторона «медали неофициального искусства», она была и раньше, однако выделялись, шли вперед и двигали само искусство очень немногие – те же 20–30 человек.
ОА: А в сборниках МАНИ примерно 6 человек, которые непрестанно диалогизируют, то есть даже не 30–40. Меня лично это очень занимает.
ГК: Дело в том, что в те годы Иосиф Бакштейн, Андрей Монастырский, Илья Кабаков, пока он еще жил здесь, пошли по пути бесконечной болтовни вокруг искусства. С учетом того, что выставок не было, материального искусства делалось мало и выхода из ситуации не предвиделось, ничего не оставалось, как осмысливать происходящее. Сложилась отдельная группа, человек 5–7, в их числе Дмитрий Пригов и Борис Орлов, которые очень любили поговорить, и им хотелось нескончаемо говорить о чем угодно. Признаюсь, меня такое количество болтовни «вокруг да около» уже тогда раздражало, думаю, что не только меня. Конечно, можно сказать, что так и зарождался «дискурс», или, по крайней мере, укреплялся. Но других этот «дискурс» не интересовал, потому что их больше привлекала пластическая сторона искусства, и многие продолжали работать с картиной или объектом. Например, Франциско Инфанте тоже испытывал дикое раздражение и называл эту компанию «понабежавшими лингвистами».