ГК: Стереотипы существуют помимо нас. Скажем, в Канаде на меня оскорбились женщины-коллеги, когда я без всякой задней мысли сказал, что лучше опишу для студентов устройство автомобиля, а они могут взять другие темы. Меня обвинили в сексизме. Для Москвы это – заоблачный бред, а там – борьба за равноправие. А в МК, который, кстати, вовсе не случайно был назван «романтическим», был другой стереотип: сексуальная тема навсегда была закрыта, ее не существовало. В 1970‐е мы ее сублимировали, все были друзьями, важна была дружба и работа, но при этом все непрерывно женились и расходились, и это воспринималось совершенно естественно. Скажем, если взять такого художника, как Владимир Янкилевский, то он не принадлежит к МК. Он был в 1970‐е очень интересен мне и другим с точки зрения пластики, и просто потрясал меня своими гигантскими работами, но в его графике эротическая линия доминирует и прослеживается с самых ранних этапов. А у нас, наоборот, была полная тишина и высокие материи – многие увлекались дзен-буддизмом и прочими аскетическими учениями. Поэтому в 1980-е, когда я стал делать работы с обнаженными девушками, это часто встречало непонимание в нашей среде. Работа с китчевыми образами воспринималась буквально. Хотя это как бы вещи параллельные прочим знакам и символам. И для меня это было еще и продолжением моих фотосерий. Но с «нетленкой» это не совмещалось.
ОА: А можно я спрошу, раз мы заговорили об «обнаженных» работах. В 1979 году Валерий и Римма Герловины провели перформанс «Зоопарк. Homo sapiens», в котором были полностью обнажены. Скажите, не помните ли вы – есть ли живые свидетели этой работы? Может быть, это обсуждалось в вашем кругу?
ГК: Меня в это время как раз не было в Москве, но, как мне казалось, кто-то все же был на него приглашен. Другое дело, что это могла быть очень небольшая группа.
ОА: Воспринималось ли это обнажение как радикальный жест, ведь для концептуальной сцены это было далеко не характерным?
ГК: Конечно, воспринималось. Но как феномен, он быстро погас, так как продолжения у него не было, они вскоре эмигрировали. Вообще, наше искусство часто было «недоделанным», разве что у Ильи Кабакова можно найти четкую последовательность в разработке темы, он все доводил до конца.
ОА: Что касается Владимира Сорокина и повести «Тридцатая любовь Марины», это 1985 год, и на мой взгляд, это вершина развития эротической темы в концептуализме.
ГК: Да, для 1980‐x годов это было потрясающе. И тогда Володя пошел очень далеко, целиком его творчество я не стану обсуждать, а для того времени это было очень интересно. Понятно, что здесь всегда можно вспомнить таких писателей, как Генри Миллер, но Сорокин был «тоньше» и работал совсем в другой плоскости – совмещения разных языков, игры в «перевертыши».