.
И это поразительно, автор упомянутой выше монографии, наш современник, несомненно, интеллигентный человек, никак не реагирует на то, что во взглядах Константина Леонтьева имеет прямое отношение ко всем болевым проблемам современной России, – на так и не нашедшие своего ответа извечные русские вопросы. Возможно, я требую от автора того, что не входило в его исследовательские планы. Но все же не могу понять, почему она никак не отреагировала на суть философии Константина Леонтьева, на его утверждение, что нам не дано измерить, оценить меру человеческих страданий, меру благоденствия человека в те или иные эпохи. Я имею в виду его утверждение, что «никакой нет статистики для определения, что в республике жить лучше частным лицам, чем в монархии; в ограниченной монархии лучше, чем в неограниченной; в эгалитарном государстве лучше, чем в составном; в богатом лучше, чем в бедном»[190]. Ведь многие до сих пор мучаются вопросом: когда у нас была более достойная жизнь – в эпоху побед индустриализации, где одновременно над головами людей возвышались бесконечные вышки ГУЛАГа, или в эпоху демократических реформ Горбачева, когда уже никаких великих побед не было?
Скорее всего, те, кто пришел в науку в девяностые, как Ольга Фетисенко, по-иному воспринимают и русскую философию, и русскую историю, чем мы, поколение, сформировавшее свое мировоззрение в эпоху разоблачения культа личности Сталина и верящее в то, что Россия, покончившая с вечным недоеданием и ГУЛАГом поздней сталинской эпохи – это намного лучше, чем Россия времен индустриализации. Я думаю, что изуверство и проповедь страданий Константина Леонтьева вызывает меньше эмоций у тех, кто не пережил, не наблюдал муки и страдания советских людей в эпоху сталинских прорывов. И это, на мой взгляд, объяснение, почему в новой России делают больший акцент на оригинальности и силе ума Константина Леонтьева, чем на моральную, вернее, антиморальную суть его учения.
Я понимаю, что автор отмеченной премией ИСЭПИ работы – филолог, и со своими специфическими задачами он справился блестяще. Мы теперь все знаем даже о том, как Константин Леонтьев проявил себя как цензор. Теперь мы знаем практически все и об эпистолярном наследстве Константина Леонтьева. Но непонятно, почему автор книги, описывая славянофильские мечты Константина Леонтьева об особой исторической миссии России, а именно миссии «противопоставить бесцветной буржуазной прозе Запада – поэзию новой русской жизни, разнообразной и богатой»[191], не затрагивает исходные философские мотивы Леонтьева, побуждающие его критически, негативно относиться к ценностям гуманизма.