. И, получалось у Трубецкого, все, что русофобы называли леностью мысли, нежеланием входить в тонкости, в детали, соотносить принимаемые решения с их неизбежными последствиями, думать о глубинных причинах наблюдаемых явлений, на самом деле было благом, скрепой нашей русской жизни. Тем более что все «русофобы» признавали в русском человеке смелость, воинскую доблесть и жертвенность во имя государства.
Правда, в итоге, признается Н. Трубецкой, из-за нашей русской туранской неспособности мыслить абстракциями, «чрезмерной неповоротливости и бездеятельности теоретического мышления» и поразительная бедность по сравнению с греками, Западом нашей богословской мысли. «Московская Русь, несмотря на всю силу и напряженность религиозного горения, не дала ни одного православного богослова, совершенно так же, как турки не дали ни одного сколько-нибудь выдающегося мусульманского богослова, хотя всегда были набожнее арабов»[255].
Парадокс в том, что сам Н. Трубецкой еще при жизни отказался от идеализации туранского, тюркского наследства в российской психологии, отказался от собственного призыва предать анафеме все европейское, что приобрела Россия в послепетровскую эпоху, целиком и полностью освободиться от «влияния романо-германской культуры»[256]. В 1930 году в письме к П. Савицкому он назвал все эти призывы «безответственными», ибо за ними не стояло ничего, кроме «специфической поверхностной смелости»[257].
Сегодня мы используем самые различные идеологемы прошлого: и славянофильскую утопию, и теоретическое наследство евразийцев, – чтобы отказаться от западной мерки определения уровня нашей цивилизованности, отказаться от перспективы очеловечивания и гуманизации нашей русской жизни. И скажу откровенно, если рассматривать сборник текстов мыслителей Запада XIX века, посвященных описанию современной им России и русских, только как доказательство исходной, непримиримой русофобии, ненависти Запада к России, то он тоже может внести свою лепту в сворачивание западного проекта, который Россия взяла на вооружение в начале девяностых годов ХХ века.
Ведь, например, нынешнее угодничество интеллигенции по отношению к верховной власти сродни тому угодничеству власти, которое царило при дворе Николая I и которое описывает А. де Кюстин в своей «России в 1839 году». Ведь все, что составители сборника назвали «клеветой» на русский народ, живо в нас до сих пор, и прежде всего поразительная внушаемость русского человека, его способность поверить всему на свете, лишь бы не включать в работу свой мозг. Я лишь благодаря многим текстам сборника увидел, что в содержательном отношении евразийство было своеобразным рецидивом западной русофобии.