Но за потребление наркотика «Крым наш» мы платим не только материальную, но и большую моральную, духовную цену. Посткрымская Россия деградирует прежде всего в моральном, духовном отношении. Злобы и ненависти, агрессии и одновременно растерянности, неверия в будущее стало куда больше, чем в девяностые, я уже не говорю о, как теперь представляется, благополучных в духовном отношении восьмидесятых. И направлена эта злоба прежде всего на так называемую «пятую колонну», на тех, кто вопреки всему сохранил способность думать, сохранил совесть, кто отчаянно борется с наркотиком военного положения. Обращает на себя внимание, что даже радикальные либералы, которые еще несколько лет назад жаждали очередного русского бунта, сегодня куда более серьезно относятся к угрозам и рискам России, чем их противники – наши патриоты.
«Русский человек может быть часто жесток»
И трудность нынешней ситуации состоит в том, что патриотизм эпохи военного времени мешает нам понять, почему совесть и разум так быстро сдают свои позиции злобе и жестокости, мешают начать серьезный разговор о традиционных достоинствах и недостатках русской души. Вообще, если следовать советам госпожи Яровой и всех тех, кто исповедует ее охранительский патриотизм, то пора запретить вообще всю русскую литературу, начиная от Пушкина и заканчивая Буниным и Горьким, ибо все они осуждали, разоблачали нашу традиционную русскую жестокость. Опасен и Некрасов со своими «До сумерек», где он описывает, как обезумевший погонщик «бьет поленом, жестокой рукой человека» по глазам свою чуть живую, обессилевшую лошадь. О Достоевском, как и в советское время, тогда тоже надо забыть, забыть не только «Бесов», но и «Братьев Карамазовых», где он упомянул об этой несчастной лошади из стихотворения Некрасова и рассказал, как секут в России не только лошадей, но секут до смерти людей и даже своих детей. И вот, писал Федор Достоевский, «интеллигентный, образованный господин и его дама секут собственную дочку, младенца семи лет розгами. Папенька рад, что прутья с сучками, „Садче будет“, – говорит он. И вот начинает сажать родную дочь… Секут минуту, наконец, пять минут, секут десять минут. Дальше – больше, чаще, садче. Ребенок кричит, ребенок, наконец, не может кричать, задыхается».
Не было никакого народа-богоносца. Великая революция «справедливости», которую сегодня славит даже нынешнее руководство РПЦ, полностью и окончательно развенчала миф о богоизбранности русского народа. Наш русский Ницше Константин Леонтьев, учивший, что жалость и сострадание к болям и мукам ближних даже нам во вред, ибо приносит в наши души «гнилую западную гуманность», тем не менее не строил особых иллюзий по поводу добродетелей реального русского человека. Он говорил своим близким, а это были далекие восьмидесятые XIX столетия, что не за горами «грядущий шквал беспощадного всероссийского разрушения» и русской «бессмысленной жестокости», и добавлял всякий раз: «Поднял бы я тогда из могилы Федора Михайловича и заставил посмотреть на народ-богоносец».