Не знала бабка, что и делать.
А Любка разве могла уснуть? Да ни за что! Хоть ей дома и опостылело гроханье кулаков по столу, рыдания матери и обида на них обоих… Как понять ей мать свою, как осудить? Боится та остаться одна — без мужа, без дочери. И проклятые деньги все бы она сама тратила… Вот бабушка не такая. Сто раз на дню скажет: «Без труда меду не едят. И хлеб не стыдно, милая, добывать горбом, стыдно хлебец, внученька, добывать стыдом».
Как что-то постыдное прятала Люба в памяти своей бабкины слова: «Эх, чуть не укатали сивку крутые горки!» Позднее дозналась Люба, что когда ушла мать от ее отца, работала она сперва в сельпо, да связалась там с каким-то ревизором и догуляла, докрутилась с ним до растраты. Не миновать бы беды, но поставил к тому времени дедушка новый сруб — продали его, выручили мать — спасли от дорожки в казенный дом…
Зять между тем совсем осоловел. Глаза его прилипали к стакану, язык заплетался. Бабка поправила на себе кофту, облокотилась на край стола, поближе к Михаилу.
— Ну что, спать постелить тебе, что ли? Скоро петухам орать, а?!
— Спать так спать, — махнул Михаил рукой, не поднимая головы. — Только ты погоди трошки. Дай задымлю да еще, мать, сверчков послушаю. Странный зверюка, невидимка вот, а горластый!
— Ну-ну, — откачнулась бабка назад. — Мне что, корову выгоню, а там день да вечер, назавтра высплюсь.
Говорила она мирно, соглашалась и сидеть с ним за компанию, а сама костила его мысленно, что нескладный он такой, бусурманный и несговорчивый.
— Давно, мать, я по-человечески с людьми не говорил. Душа у меня клапана рвет, наружу просится. А сверчки у тебя сверчат и говорить не мешают. Как исправный мотор в машине — гудит, с ним, сердешным, только и покалякаешь.
— Однако, — отозвалась бабка и смолкла, раздумывая, говорить ли дальше. — Однако вчерась не пели.
Михаил налил еще стакан, выпил и успокоил бабку:
— Не горюй, это они к грозе. Они электричества боятся.
— Может, твоя правда, — согласилась Настасья. — Пусть свиристят.
Они замолчали. Сверчки разошлись пуще, рассвистелись до звона в ушах. Михаил откашлялся:
— Видишь, хорошо тут у тебя, покойно. Была б моя воля — завел бы и я себе сверчков. Самца б и самочку на развод…
— Э-э, у тебя и так пара: Любка да Юрка! Меньшой-то, поди, и день и ночь свиристит, без перерыву!
— Да, мужик пробивается, крепкий, в меня. С собой ли его забрать? Без отца собьется.
— Что буровишь, ай и правда помешался? Нехристь!
— Брал я ее с Любкой, думал, мировая баба будет, уцепится. А она сдурела…
— Такой она и была, — покривила бабка душой, — сорочьей породы.