— Не любит она меня. А какая это жизнь? Баранка с дыркой! Чего добивается — не пойму. Меня перешибить? Дудки! Не такой я слабак, чтобы бабе поддаться. Фонарей друг другу навешаем, а стоим, упираемся каждый на своем. Горячую-то бабу хорошо иметь, да в меру бы… Шарабан у меня работает — мог в большие люди выбиться, поучиться бы только… Перемотал себя на бумажки — по ниточке, а назад этот спидометр уже не крутится. После армии, думал, остепенит меня баба, да где там.
Он помолчал.
— Устал я, покоя хочу. Любка выросла, соседи тоже в глаза корят. Одно спасенье — сивуха. Зальешь ею бензобак свой — так и свет перед тобой ластится. — Он вздохнул: — Пропадаю я, бабка, пропаду!
Любка ушам своим не верила. Отчим-то пьяный, а в разуме, говорит не зычно, и, правда, жаль его.
— За сына я, бабк, не тужу, а вот Любка…
— Что тебе Любка! Девка как девка, спокойная, рассудительная, работой не гребует.
— Может, стыдно мне перед ней, бабка. Без отца сам рос, знаю. Думал, воспитаю, папкой звать будет. А та, ведьмачка, говорит: не трожь, не твой ребенок!
— Любушка про тебя дурного не говорит.
— Знаешь, — Михаил не слушал бабку, свое гнул, — я намедни отца ее встретил. Поговорили. Добрый мужик и хваткий. Складный. Думаю, про меня он знает или так с полета сокола определил. Спрашивал за дочку. Сознался я, что не любит меня девка. Правду сказал. Думал — обрадуется, к себе затребует — нет. Спросил: мать-то свою она, мол, уважает? Уважает, говорю. Ну, это хорошо. Ты, говорит, знай, Миша, что любил я их обеих, а на тебя зла не имею. И забрал бы к себе дочь, да, говорит, нельзя, матери слово давал. Это, бабк, понять надо.
— Да где ж ты встретил его? Постарел, поди, уже, семейный?
— Где встречал, там уже нету, а отсюда не видать.
— Ох, гора с горой, — вздохнула Настасья, — и дома сказывал?
— Ни к чему, обойдутся.
— И то верно. Пускай ему добрым помянется, хороший человек был, не буйный. Нрава тихого, справедливого. И чем же моей не угодил — век не пойму.
— О, ей норовистый нужен, как я…
Любка не знала, что и думать. Вот не поверила бы она никогда, что отец и отчим могли спокойно разговаривать. А мать не велит и думать о нем. «Но, может, — осенило Любку, и она даже чуть не ойкнула от догадки, — может, мать и мается потому, что бросила его!..»
— Правда, я буйного нрава, — досказывал Михаил, — а и лихо же мне можется!
Настасья всплакнула. Михаил словно догадался о ее мыслях:
— Ты ничего дурного не думай, мать. Только одно прошу — прости меня. Уйду, и неизвестно, когда свидимся. Хотя и чужие мы люди, а мало-мало ты меня понимаешь. А что, мать, — вдруг спросил он, — косят хорошо нынче? Трава, кажись, богатая.