Сделав доброе дело, чувствуешь, что сама стала лучше, и уважаешь себя больше, но все это в тебе, никто этого не знает.
Я привыкла к городу, люблю его, а тут вот подслушала разговор детворы и даже жутко стало…
Серый, шершавый, как кожа доисторического мамонта, асфальт затянул площади, улицы, переулки. Даже дворы покрыты чешуйками этой кожи. На детской площадке ребята отколупывали кусочки асфальта и в темную, слежавшуюся землю втыкали цветы из палочек. Я слышала, как они называли их ромашками. Цветы не вырастают… Тогда я поехала в лес, привезла ромашек, а вечером, когда дети уже спали, посадила их там, где были воткнуты сухие палки.
Наутро ходила туда, смотрела. Ромашки к обеду увяли. Но дети, дети поверили в чудеса.
Да я и сама в них верю!»
XXXVI
Я откладываю записи Милены и тянусь за табаком. Большой палец с хрустом вминает табак в трубку, и медвяный запах «Золотого руна» щекочет ноздри. Я хочу покурить всласть, точно так, как хочется лежачему больному после выздоровления встать на ноги. Знаю, будет кружиться голова, мелкой дрожью задрожат поджилки, но надо пересилить страх, сделать шаг, еще шаг — к окну, к свету.
Не от горя, не от сердечной слабости хочется сейчас мне закурить. Знаю, с первой затяжкой истома вольется в грудь, как будто от колокольного звона загудит на мгновение голова и, когда разойдутся в глазах круги, станет ясно и легко на сердце.
Зажигаю спичку…
Первой затяжки жду сейчас, как очищения.
Погибла Милена.
Мало ли отчего могло это произойти?! Что изменилось бы в мире, если бы смерть ее была иною, не случайной?
В молодые годы мы вовсе не думаем о конце, мы лишь торопимся к нему, и эта жажда жизни чем-то похожа на наживу. Скорей бы день да еще день! Торопимся по жизни, как по Третьяковской галерее — скорей обежать всю! — как будто умышленно забываем, что потом уже нельзя будет вернуться, остановиться, оглядеться. Отчего это происходит? И счастливее ли Милены те, кто в своей марафонской торопливости проживет вдвое, втрое больше ее? Не думаю.
Я не судья, мне не судить их, не выносить им приговор. Но отчего так сильно во мне желание проучить самого себя, отчего не могу я сказать, что в моей жизни не было пустоты?.. Как не было случая с ромашками… Или надо иначе смотреть на мир? Так, как она, когда втыкала живые цветы в сухой песок городского двора…
Я любил ее такую, какою знал, но она была лучше. И, наверно, не потому, что верила в чудеса, а потому, что могла творить их.
Мы часто говорим о человеке: славен тем, что оставил добрый след на земле. Да, славен. Но если человек этот не строил Братскую ГЭС, если он не расщеплял атом, если не поднимал целину и не тушил пожаров, — что же, он тогда и не славен, и бесследен?