Перед выпиской заходит сестра в палату, спрашивает меня:
— Больной, вы сможете спуститься на первый этаж? К вам посетительница.
— Шуточки, — говорю я. — Опять какой-нибудь крокодил из команды персики припер! У меня тумбочка ими забита, пусть обратно несет.
Сестра смеется.
— Идите, — говорит, — идите, ей уже халат дали.
Я повалялся немного, чтобы там, внизу, понервничали, ожидая, потом зашлепал по холодной мраморной лестнице на первый этаж. Под лестницей была небольшая площадка, там стоял диван, от которого напротив узкий коридор в приемный покой. И вот, когда дошел я до дивана, по коридору, вижу, торопится молодая женщина в докторском халате, на груди видна желтая кофточка, руки распахнуты, словно для объятий, и, хотя я плохо вижу против света ее лицо, что-то странно знакомое в походке…
На какое-то мимолетное мгновение подумал я о Милене и остановился, чтобы дать женщине пройти. Она тоже остановилась. Лицо, глаза, улыбка — Миленкины, но зачем волнистые кудри, белый медицинский халат, докторская шапочка, торчащая из кармана?..
— Ты?! — шепчу я.
— Ты?! — повторяет она.
Все захолонуло в груди, сжалось, и вдруг с такой силой рвануло меня к ней, что в сторону куда-то отлетели и потерялись тапки-шлепанцы, она вскрикнула и, неловко приседая, кинулась ко мне, будто я падал и она ловила меня.
— Милый, милый, — шепчет она, а я совсем не вижу ее глаз, они затянуты поволокой готовых вот-вот покатиться слез.
Я обнимаю ее, слышу тонкий запах ландыша от волос, чувствую, что это она — здесь, в Горьком, рядом со мной, и ее тонкие теплые пальцы на моей шее, а я не верю себе…
Мы сидим на диване друг против друга, между нами пачка чистых конвертов и шоколадная плитка с черным пингвином на голубой обертке. У пингвина неожиданно красные, как у гуся, лапы. Я придвинул к ней шоколад — «Пополам!», а о конвертах спрашиваю:
— Зачем это?
— Чтоб писал!
Оказывается, она встретила мою мать и та сказала ей, что я болен, на операции. Милена не поверила в аппендицит, взяла на фабрике отпуск и вот примчалась.
— Да даже если и аппендицит, — говорит она так, будто отвечает на чьи-то возражения, — я все равно решила ехать. Представляю: один-одинешенек тут, без друзей, тоска, скука. И мне, главное, ничего не пишет!..
«А написал бы — так ты, может, и не приехала бы!» — думаю про себя.
Я беру в руки конверты, улыбаюсь и виновато и довольно.
— Ладно, — говорю, — теперь буду писать. Только второго аппендицита уж не будет.
— И не надо!..
Она садится ближе, теперь ее колени касаются моих ног, и я почему-то краснею, а она протягивает руку к моей щеке, шепчет: