— Небритый…
— Небритый.
— Можно я тебя поцелую…
Мне тоже хочется сказать: «Нет, лучше я тебя поцелую», но вместо этого я неловко обнимаю ее за шею и… лампочки качаются в глазах…
Сплошным недоразумением кажется синий бумазейный халат на мне, белая докторская шапочка в ее кармане, обтянутый саржей диван и вся эта пронашатыренная, продезинфицированная больница.
L
После выписки из больницы Горький на несколько дней стал нам родной крышей.
Я остановился в общежитии речного училища, а Милена — у какой-то дальней-дальней родственницы. Она жила на тихой, почти деревенской улице на берегу Волги, рядом с обвалившимися и замшелыми стенами старого монастыря, где размещается теперь сельхозучилище механизации.
Это была негромкая трудовая окраина Горького. Жизнь здесь начиналась рано, едва занималась заря, когда пассажирские теплоходы на рейде и у причалов еще светились неяркими, как бледные звезды, огнями и трамваи еще не будоражили сон улиц своими пронзительными звонками. В эту пору малиновые отблески предрассветного неба красили воду, и издалека просматривалась тонкая ровная межа на стрелке, там, где сходились и долго, не смешиваясь, шли воды Оки и Волги. В эту пору, когда вместе с лаем дворняжек начинали простуженно чихать, удаляясь от берега, моторные лодки рыбаков, мы с Миленой брали неповоротливый хозяйский «кунгас», она садилась на весла, и шли к узкой протоке намывного острова, чтобы там искупаться, наловить быстроногих раков, позагорать.
Она следила за мной, как за ребенком, чтобы не бегал, не прыгал, и даже на берегу позволяла нести только одно весло. Переубедить, что опасения за мое здоровье и все ее строгости напрасны, Милену было невозможно.
— Что ж ты думаешь, — говорила она обиженно, — я приехала сюда, чтоб ты надорвался?! Я тебя беречь должна. И не спорь, не спорь, не спорь! А то уеду!..
Перед вечером мы ходили в кино, потом бродили по набережной, по Откосу, заходили в кафе или смотрели на белые, как облака, паруса вольных яхт, на стремительные трехвесельные байдарки, на крикливых прожорливых чаек, и от всего этого рождалось в душе ощущение полноты жизни, какой-то даже избыток счастья, словно сама Волга расплескивала его по берегам… И сладко щемило в душе от сознания того, что вот кончатся наши отпуска, мы опять разъедемся, но нам будет хорошо и мы будем много и красиво работать, и встретимся мы опять счастливыми, молодыми, и так будет всю жизнь…
— А ты переплывешь Волгу? — спросила она однажды и посмотрела на меня оценивающе, точно не знала, как я умею плавать, точно вообще виделась и разговаривала со мной впервые.