Как ты там без меня?
Неужели можешь?! А бывает минута, когда ты совсем не помнишь меня? Это же страшно, если бывает! Я хочу быть в каждой твоей клеточке, в каждом нерве, раствориться в капельках твоей крови, чтобы всегда быть в твоем сердце. Я не дам ему стареть, я никогда не позволю ему остановиться: пусть оно стучит и стучит, и я буду в нем жить, и жить, и жить…
Бесконечно!..
Я немножко хандрю, мать ругает меня, по это пройдет сразу!..
А куда мы пойдем в первый вечер?
В парк… Ну конечно! — на берег Орлеи. Ах, какой букет мы набрали бы там с тобою, если бы сейчас была осень! Багряных кленов, золотистых лип! И обязательно зеленых тополей в крапинку…
Ты только не хандри, слышишь, никогда не хандри, чтобы мне всегда было весело…
Скорей бы в твою кругосветку!..»
LXVII
Рассказ матери Милены:
— Она, верно, неделю целую сидела дома, никуда не выходила. Как ляжет с утра на диван, так и лежит, не спит, не читает, все думает, думает…
Белье отнесет в прачечную, за хлебом сходит и думает… Спросит:
«Мам, тебе не помочь чем?»
«Нет, дочь, я сама».
«А то давай?!»
«Нет, ты устала с экзаменов, отдохни».
«Ну ладно», — скажет и опять лежит.
А как тебе приехать — в этот день похорошела. Надела свое любимое платье сиреневое с кисточками, в нем и похоронили, причесалась, говорит:
«Мам, я такси возьму. Так быстрее».
«Возьми, — говорю. — Жалко, что ли, прокатись».
«Я уже заказала. Сейчас подъедет».
Машина подошла тоже сиреневая, как по заказу, она села, поехала на вокзал встречать. А потом сообщают: перед вокзалом, на повороте, такси в лесовоз врезалось. Стекла разбились, шофера поискалечило, а ее сразу, в висок ударило. «Скорая помощь» тут… Говорят, минут десять еще жила, сердце билось. Ничего не говорила, только улыбалась, так и отошла…
И погибла наша дочечка, родная наша былиночка, и остались мы теперь одни. Нет у нас теперь никого на свете. А я жду: вот она придет, вот придет. А то голос ее приснится, вроде: «Мам, открой! Что ж ты мне дверь не открываешь!..» Я встану, пойду в коридор:
«Дочь, ты, что ль?!»
Открою, а там черно, нет никого, и ветер воет. Я поплачу, а батька мне говорит:
«Спи, дай, что ль, душе покой…»
Я лежу, каждую ночь слушаю, не позовет ли опять…
А она больше не приходит, видно, успокоилась там…
Приду на могилку, и слез нету. Зову-зову, не откликается.
И хоть бы мне поскорей с ней увидеться…
LXVIII
После дождей, ливней, когда глянуло ненадолго солнце, просохли тропинки, я набрал осенних листьев и отнес на кладбище. В последний раз выкурил там я мою трубку с головой Мефистофеля.
И с окраины города — с кладбища, от ее могилы, я поклонился родному краю, родному небу и земле, праху ее поклонился — низким, земным поклоном.