И знаю теперь, где бы я ни был, какое бы лихо ни пришлось пережить, труднее не будет. И горькая память этого лета уже никогда не изгладится во мне, и от горьких воспоминаний о нем станет мне легче. И никогда не оскверню я земли, вспоившей и вскормившей меня, поставившей на ноги, с материнским благословением отпустившей меня в нелегкую дорогу…
Земной поклон тебе, родина, и ныне, и присно!.
LXIX
…Я уезжаю. Поезд уносит меня на восток. Стучат колеса, и где-то в дреме видится мне тот иссушающе жаркий летний день, когда уже без Нее разразилась первая проливная гроза.
Тучи собирались над землею недолго. Кто-то невидимый сменил голубой фильтр неба на черный, свет померк, и порывистый вздох ветра прошел над землей.
Я стоял в это время у окна. Жалел, что не вижу разыгрывающейся бури, но и то, что осталось мне увидеть, нескоро забудется в памяти.
Перед глазами молодая раскидистая яблоня…
Мы привыкли, что девушек сравнивают с березками. И, правда, в березах много женственного, девического: и лирически настраивающий белый ствол, и густая волнистая крона, так похожая на распущенные волосы, и какая-то скромность во всем облике, точно наивная сельская девчушка вышла на луг с цветами. Романтично и верно подмечено, и немного надо воображения, чтобы уловить сходство, оправдать сравнение…
А перед моими глазами стояла яблоня.
Ее не сравнишь с девушкой.
По вот ветер полыхнул языком по веткам, поднял их снизу, почти с земли, и завернул, как подол зеленого платья… Женщина торопливо кинулась поправлять его — так и ветки яблони, упругие, сильные, как руки, одергивали назад подол, изгибались и выворачивались, не давая озорничать ветру. Под яблоней, совсем как ребенок, вытянув тонкую шею, стоял рубиново-красный, с нежно-фиолетовым румянцем мак. Тонкий и нежный, растерянный, не зная, куда спрятать себя.
Яблоня по-женски ласково и безутешно укрывала его.
Ветер пронесся, мгла сделалась еще гуще, и, словно в предчувствии ночи, мак торопливо угасал, складывая свой венчик.
Я вспомнил, что в наших деревнях цвет этот, ярко-фиолетовый, называют буксиновым. И в этой озвонченной неправильности от фуксинового есть какая-то особая, непередаваемая прелесть.
А гроза распалилась до полуночи.
Наутро, при солнце, я увидел, что темная от дождя земля под яблоней усыпана янтарно-зелеными яблоками. И мне подумалось, что яблоки — застывшие слезы, вырвавшиеся во вчерашней схватке, крупные, круглые, потерявшие связь с родным.
Маковый цветок под деревом надломился, последние соки еще текли к нему по тонкой, невысохшей кожуре. И из последних сил, в последний раз поворачивал он тонкую шею к солнцу, сгорая в своем буксиновом пламени.