Любка отбежала от стола.
— Враки это, бабушка. Все равно, если уж ругаться, то хоть вылижи эту соль — не поможет. А лучше бы он не приезжал.
Но бабка успела несколько зерен соли бросить ей на голову и была довольна. Любка надулась. Вытряхивая соль из волос, пошла за печь, к кровати.
— Спать буду, — сказала она так, словно прощала бабку.
Настасья повздыхала, пошептала и утопала на крыльцо. Она сама недолюбливала зятя и не особенно огорчилась, когда бы зять, проезжая мимо, не заехал к ней. С крыльца она посмотрела в сторону реки, где дымчато волочился в понизовьях туман, прислушалась к гулу моторов, который снова доносился оттуда, и, забыв, что Любки нет рядом, говорила ей:
— Зять, он любит взять, а дать никого нету…
Неприметно для глаза, без резких перемен, сумерки уже сгустились в ночь, но по взгорью, на сизом небе еще выделялся черными выщербинами край леса. Кукушка уже не куковала, и коростель подавал свой голос короткими редкими очередями. Зато рев моторов на переезде нарастал. Там вспыхнули фары, и широкие столбы света легли через туман на другой берег, уперлись в глинистую кручу. Мужской голос послышался: «Ну, пока, Миша, пока!» Хлопнула звонко дверца кабины, и кто-то один поехал. Столбы света качнулись и поломались, вырвав из мрака куртины ивняка, и на миг осветили разбитую грозой ракиту на гребне съезда. Удаляясь, помигал за кустами красный глазок, и все стихло. Только на деревне звякнула цепь колодца и гулко загремело пустое ведро. Кто-то припозднился и по ночи набирал воду.
Миша — это зять бабкин, а машина уехала. «Тяжелая, наверное его, дай-то бог!» — и, перекрестясь, Настасья вернулась в хату. Спать было давно пора.
Она взялась подбить подушки, как по сеням тяжело прошагали и чья-то ладонь стала шарить по двери ручку. «Не приведи господь!» — подумала бабка и поняла, что нежеланный гость явился.
Дверь отворилась: высокий и нерасторопный бабкин зять ввалился с мешком за плечами и заполнил собой всю хату. Стены, по которым металась его тень, словно запахнулись в сумрак, насупились, недовольные таким вторжением, топотом сапог, запахом бензина, дерева, машинного масла и еще чего-то шоферского. Возле печки зять с маху шмякнул мешком об пол и повернулся к бабке, лицом широкий и суровый. Короткие подпаленные брови вздернулись, и он осклабился:
— Поздно уже, и не знаю, чего сказать… Здрасте, кажется…
Михаил подошел, пожал смирные бабкины пальцы. Сел на скамейку.
— Ну, что, не ждали, мать, а? А я днем приехал, думал уж было не заходить, да вспомнил: мешки занесть надо. Так что, мать, последний раз я у вас ночую, пустите?