ФД: А в чем Вы можете упрекнуть начавшийся век?
ГВ: В конформизме и «родительском маразме», как говорит мой друг Николя Делеклюз. Как-то в супермаркете одна старая женщина, моего возраста - но совершенно состарившаяся, по всем признакам - сказала мне: «Я все время жила для других, что я видела в этой жизни?». Я поступила жестоко: не стоило ей этого говорить, но я все же ответила: «Вы сами виноваты».
ФД: Можно ли надеяться когда-нибудь прочитать «Торговку детьми», неопубликованную рукопись, которую Вы называете «педофилосадистской»?
ГВ: Я подписала договор с Бернаром[24], он полон энтузиазама!
ФД: А он не боится цензуры политкорректности?
ГВ: Он говорит: «Мы возьмем на себя ответственность». Мне, в моем возрасте, в каталажку не хочется.
ФД: Вы живете во Франкфурте вот уже много лет...
ГВ: В Германии с 1946-го, а во Франкфурте - 12 лет.
ФД: Вы ведь страстная путешественница. Какое слово или слова вы бы подобрали для каждого из мест, которые я вам назову? Нант.
ГВ: Я уехала из Нанта, когда мне было 17 лет, и вновь там побывала лет десять назад. Нант ассоциируется у меня с пассажем Поммере, дорогим Пьеру де Мандьяргу, писателю, которого я необыкновенно люблю. Это интересный город, где прекрасно кормят.
ФД: Париж?
ГВ: Улица Сены, где мы с Юстусом скрывались во время оккупации.
ФД: Италия?
ГВ: Венеция, прежде всего Венеция.
ФД: Нью-Йорк?
ГВ: Единственный родственник, который у меня остался -по материнской линии - живет в Нью-Йорке, но я там никогда не была. Я знаю, что там есть первоклассные музеи, но мне туда никогда не хотелось съездить.
ФД: Спасибо вам, Габриэль.
ГВ: Надеюсь, что я вас не разочаровала, Феличита.
Перевод Ольги Гоинвуд
Юстус Франц Витткоп
БЛАНКГАУПТ РАЗМЫШЛЯЕТ О ФАКТАХ, МАСКАХ И МИФАХ СВОЕЙ ЖИЗНИ, А ТАКЖЕ О СМЕРТИ
Госпитальная койка, конечно, не такая старая, как он сам, а ему уже восемьдесят, но она из крепких стальных трубок и напоминает ему детскую кроватку, покрытую белым лаком, который, впрочем, местами слез. На колесах величиной с тарелку ее толкают по коридорам клиники, и, несмотря на рекомендуемую осторожность, столкновения с дверями палат неизбежны. На белье вышита цифра - 1952, но кроватный каркас относится к годам перед Первой мировой. Сколько людей, ныне давно умерших, оросили своим потом матрас, простыни и подушки? За все это время на них испустили дух множество больных. По правилам гигиены обязательно нужно проводить дезинфекцию. Но к предметам пристают остатки снов, отложения страха и отпечатки надежд - что-то неуловимое, чего не смыть никакому лизолу. А иначе почему в предрассветные часы, когда бойкая дежурная медсестра еще не спугнула гремящими мочеприемниками силуэты теней, сюда приходят привидения тех, кто когда-то лежал на старой больничной койке?.. Солдат с огнестрельной раной головы, у которого из ноздрей вытекают мозги... Привокзальная шлюха с лицом Мадонны, обожженным купоросом... Вдова трубочиста с опухолью в мозжечке, слышащая божественные голоса, словно Жанна д’Арк... Госпитальная койка - эфемерное ложе для многих поколений страдальцев. Вниз и мимо.