, но непременно при описании переданной ему взяткодателем конкретной ценной вещи, поддающейся идентификации. И только затем, при расследовании дела, пойманный за руку взяточник при изъятии у него крупных денежных сумм и ценностей начинал в целях смягчения ответственности их расшифровывать и сознавался в другом криминале.
Сценарий уголовных дел о мздоимстве в Узбекистане был существенно скорректирован. Погрязшие в приписках и хищениях хлопковики – а их, напомню, обрекла на эти преступления партийная власть республики – давали показания о переданных «наверх» деньгах нередко три-четыре года назад. Немедленно возбуждалось уголовное дело, сановник арестовывался, в его доме производился обыск и, бывало (хотя далеко не всегда), изымались значительные денежные средства и ценности, что служило косвенным подтверждением преступной деятельности.
Дальнейшее расследование всех дел шло как под копирку. Либо сразу, либо после сравнительно недолгого запирательства обвиняемые начинали признаваться в получении других подношений, а взяткодатели, также часто находившиеся под стражей, их показания подтверждали. И непреложные факты: по целому ряду дел, даже с обвинительными приговорами, в судах «отваливались» неосновательно предъявленные подсудимым преступления, выявлялись и очевидные самооговоры, защите удавалось, как, к примеру, по делу Чурбанова, доказать алиби, то есть нахождение взяткополучателя и взяткодателя в указанное следствием время передачи взятки в разных местах, либо, как по делу Абдуллаевой, законное приобретение ценностей, вмененных в качестве предмета взятки.
Ответа требуют два вопроса: почему себя оговаривали и от кого исходила инициатива конструирования подробностей ложных показаний о месте, времени, предмете или сумме взятки – от обвиняемых или от следователей?
С ходу отметаю обвинения в применении к арестованному физического насилия: избиений, лишения сна, подсадки к рецидивистам в «пресс-хату». Не говоря уже о том, что от фигурантов расследованных в Москве дел такие заявления не поступали, нужда в выбивании признаний отсутствовала.
Партийным и государственным бонзам, еще вчера уверенным в своей неприкосновенности, было ясно, что санкция на их посадку дана Кремлем. Следовательно, надежды на оправдание нет, и единственное, на что они могут рассчитывать, – смягчение наказания. Чувство обреченности усиливалось по мере многомесячного, а то и больше, пребывания в следственной тюрьме: режим полной изоляции, никаких переписки и свиданий с родственниками, жара и духота в камере, отсутствие адвоката (напомню, что защита тогда на предварительное следствие не допускалась) и постоянное давление следствия с целью принудить добровольно рассказать всю правду о своей преступной деятельности. Сейчас такие условия по международным стандартам приравниваются к психологической пытке, в то время они были обычными, да и ныне не во всем изменились. Поэтому настойчивое внушение следователем сановным сидельцам, что они не во всем признались и полной веры им нет, получало отклик, желание угодить тем, к кому попали в зависимость.