Подлинным "иронистом" выступает тот, кто осознает относительность своего языка и своего дискурса и потому открыт для коммуникации в другом языке и взаимодействии с другим дискурсом, что только и дает социуму надежду на преодоление жестокости и прорыва к подлинной свободе. В целом, применительно к концу второго тысячелетия, фигура иронии становится знамением времени: по оценке Ортеги-и-Гассета, "очень сомнительно, что современного молодого человека может заинтересовать стихотворение, мазок кисти или звук, которые не несут в себе иронической рефлексии" (Ортега-и-Гассет Дегуманизация искусства. М., 2008. С. 35)
По Ницше, окружающий нас мир – это не что иное, как "игра космических сил" и в этой игре важным элементом является именно ирония, потому что человек, находясь в самом центре этой игры неведомых ему сил, не может полагаться только на свой ограниченный разум. Ирония, сомнение в стиле сократовского: "Я знаю, что я ничего не знаю" позволяют нам расширить свое понимание всего многообразия вселенной.
В "Веселой науке" читаем: "Мы должны время от времени отдыхать от самих себя; и научиться смотреть на себя со стороны – со всех сторон, уметь смеяться над собой и плакать; мы должны видеть и того героя, и того глупого шута, которые поселились в нашей жажде познания…" (Ницше Ф. Веселая наука // Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза. – СПб.: Худож. лит., 1993. С. 362).
В "Веселой науке" Ницше указывает на недостаточность только умственных форм познания, призывает привести в действие чувства и инстинкты, без чего целые области знания будут оставаться закрытыми. Философы традиционного типа, признающие лишь идеи, напоминают ему спутников Одиссея с заткнутыми ушами, дабы не слышать музыки жизни, выманивающей из "созданного ими мира"; "они считают, будто всякая музыка есть музыка сирен" (Там же. С. 512). Ницше полагает, что "идеи… со всей их холодной анемичной призрачностью" являются "еще более коварными соблазнительницами, чем чувства…" (Там же. С. 512). Неприемлемым для него оказывается и позитивизм ученых-материалистов, сводящих мир к грубой схеме. "Как же так! – восклицает Ницше. – Неужели мы и впрямь позволим низвести все бытие до уровня бесконечных голых формул?.. Прежде всего, не следует так оголять бытие, лишая его многообразия…" (Там же. С. 513).
Сама бесконечность мира предполагает, по Ницше, бесконечное число интерпретаций. Отсюда берет свое начало принцип деконструктивизма Деррида и других постмодернистов. А М. Фуко, следуя за Ницше, утверждает идею "мира как текста", в котором истина может существовать только в рамках определенной языковой грамматики, в рамках определенного дискурса. Р. Барт в своей книге "Мифологии" напрямую связывает рекламу стирального порошка "Омо" и борьбу кетч с греческой трагедией. "Есть люди, полагающие, что кетч – низменный вид спорта. Но кетч – это вообще не спорт, это зрелище, и лицезреть представляемую в нем Боль ничуть не более низменно, чем присутствовать при страданиях Арнольфа или Андромахи" (Барт Р. Мифологии. Академический Проект, 2008. С. 73). То, что находилось некогда на разных полках человеческих знаний, теперь смешано и принципиально не отличается друг от друга. Деконструктивизм как раз и был направлен на то, чтобы подвергнуть сомнению или иронии ценности классической эпохи.