Да, многое не нравилось сенатору. Он устал гораздо больше, чем мог бы себе представить. Телевизионные камеры, публика, магниевые вспышки и всеобщее смятение — все это начало оказывать на него свое действие.
Пробираясь через публику, Рафферти быстро шел по проходу в сопровождении Морта Коффмана, и если бы не разлитая по его лицу бледность, он выглядел бы точно так, как и трое суток назад, когда впервые переступил порог этого зала. Он сохранял вид человека сдержанного, уверенного в себе и, не глядя по сторонам, прошел к своему месту за широким дубовым столом. Он придвинул к себе графин с водой, достал из портфеля пачку каких-то бумаг и положил их на стол.
Его моложавое лицо было непроницаемым, и только квадратные мускулистые руки, трогавшие то один предмет, то другой, выдавали его волнение.
Пока члены комиссии размещались и усаживались за столом напротив, он не обращал внимания на вспышки ламп фотографов и направленные на него телевизионные камеры.
Прикрыв рот рукой, Коффман наклонился поближе.
— Джек, ты уверен, что чувствуешь себя хорошо? — спросил он. — И настаиваешь на продолжении…
Не поворачивая головы и не меняя выражения лица, Рафферти коротко кивнул.
Хорошо? Конечно, хорошо. Так хорошо, как может быть человеку, которому только что без наркоза удалили сердце.
В то мгновение, когда адвокат наклонился к нему, его охватило внезапное почти непреодолимое желание повернуться и дать ему по физиономии. Почему он не может, черт бы его побрал, заткнуться? Заткнуться и оставить его в покое!
Чего они тянут? Сидят и смотрят на него. Как будто знают, что он думает и чувствует. Как будто, если бы и знали, могут или хотят помочь ему.
Какое им дело? Какое Коффману или кому-нибудь другому дело до него?
Они жаждут его крови, не так ли? Что ж, может, он и будет исходить кровью, но не в том виде, в каком им бы хотелось, и, черт бы их побрал, они не получат того, чего хотят.
Да, он уже изошел кровью и до сих пор кровоточит. Но к ним это не имеет никакого отношения. Пусть занимаются своим делом, пусть начинают заседание, пусть заканчивают свой разбор, им не удастся с ним расправиться. Он выйдет сухим из воды. Еще ни разу в своей жизни он не сдавался, не собирается сдаваться и на этот раз. Ни теперь, ни после.
Через час-другой, еще сегодня вечером, когда притупится боль от внезапно нанесенного удара, быть может, наступит оцепенение, и он сумеет…
Он замотал головой и сам повернулся к Коффману.
— Я чувствую себя хорошо, — зачем-то вновь повторил он. — Давай поскорее с этим покончим.
Было уже четыре часа, и впервые с тех пор, как начался допрос Джека Рафферти, у Эймса появился усталый вид. Его очки в роговой оправе были подняты на лоб, и он несколько раз пытался оттянуть тугой ворот рубашки. И когда он заговорил, голос его тоже звучал устало.