— Почему? Что изменилось? Какое отношение…
— Если он не будет говорить правду, его обвинят в лжесвидетельстве, — объяснил Макнамара. — А если он будет говорить правду, тогда…
Снова Томми долго молчал. Наконец он поднял взгляд и, пожав плечами, протянул вперед руки.
— Так что же мне делать? — спросил он.
— Сидеть тихо и следить, как развиваются события. Услышим, что скажет Джек, когда вы встретитесь. Увидим, что принесут нам ближайшие два-три дня. Но я был бы плохим адвокатом и никуда негодным другом, если бы не предупредил тебя, что готовиться надо к худшему. Это может случится.
— А если случится?
— Сматывай удочки. Убирайся из Америки. Беги на Кубу, в Мексику или обратно в Италию. Но беги.
Фаричетти поднялся с места и прошелся по комнате. Он взял бутылку, но не стал ее откупоривать, а снова сел, держа бутылку между коленями. Он не смотрел на Макнамару.
— Нет, — сказал он. — Нет, я не побегу.
Макнамара взглянул на него и впервые подумал, что Томми Фаричетти уже далеко не молод.
— Мне пятьдесят семь, — сказал Фаричетти, словно отвечая на мысли своего адвоката. — Пятьдесят семь, Френсиз. Я слишком стар, чтобы пускаться в бега. Слишком стар, чтобы ехать на Кубу, в Мексику или Италию. Слишком стар, чтобы начинать все сначала. У меня жена и дети. Семья. Дом в Бруклине, цветочный магазин, акции в компании химчисток. Я не побегу. Не могу. Слишком поздно.
Макнамара покачал головой.
— Тогда…
— Я подожду. Подожду, что скажет Джек. Подожду, пока он скажет мне, что делать. Пока он не выпутается. Я верю ему, он мой друг. Я должен ему верить. Я слишком много для него сделал, слишком долго был с ним связан, чтобы не доверять ему. Мне плевать, как он поступит с остальными, меня не интересует ни Босуорт, ни даже Фарроу. Я забочусь только о себе. И он не может меня предать. Запомни, Френсиз, меня предать он не имеет права.
Он откупорил бутылку и сделал большой глоток.
— Включи телевизор, — сказал он. — Уже два, сейчас начнут. До чего же паршивое изображение из-за этих переносных антенн! — вздохнул он.
Эдди Рафферти поднял взгляд на сестру. Она вбежала в комнату и с размаху бросилась в старое кресло со сломанными пружинами, которое он и Марти не могли поделить, когда им случалось одновременно приезжать домой и спать в одной спальне.
— Как все надоело, — протянула Энн, обиженно выпячивая нижнюю губу. — Просто противно. Обращается со мной, как с ребенком.
Эдди пожал плечами и отвернулся. У него были свои заботы.
— В чем дело? — все-таки пробормотал он.
— Вы, наверное, думаете, что я ничего не понимаю, — продолжала Энн, не отвечая на его вопрос. Она глубоко вздохнула. — Дай сигарету, — потребовала она.