Он коснулся рукой плеча гостя и толкнул. Безвольное тело, слишком большое для лопской вежи, повалилось на оленьи шкуры.
...Тесная бревенчатая клеть, вроде бани. Дверь с низкой притолокой и мутное слюдяное оконце в два кулака, узкая лавка — ничего больше. Клеть заперта изнутри деревянным брусом в упорах на ободверинах.
Сквозь слюду видны тени, похожие на человечьи. Они двигались, уходили, возвращались. Приникали с той стороны к окну, тоже пытались высматривать. За дверью слышалось глухое копошенье, будто ворочалась тяжелая туша и пыхтела, царапала когтями доски.
Вдруг застучало, быстро, дробно, как птица клювом по дереву. Дверь сотряслась — кто-то навалился, пробуя на прочность. И раздался знакомый, казалось, давно забытый голос:
— Открой, Митрофан!
Нет, его нельзя забыть. Эти воспоминанья об омерзительном, поганом, нечеловеческом невозможно сложить на самое дно памяти и там сжечь. Они будут всегда мучить его душу. Это то дерево, на котором он распят. Дерево лютых грехов и сотворенного им зла.
— Уходи прочь, Равк. Я не открою тебе. Ты не войдешь ко мне снова. Убирайся, погань.
В дверь начали бить — резко, гулко, размеренно. Как бревном или обухом топора. Но если бы у них был топор, они прорубили бы доски, а не глухо ломились. Нет у них ни топора, ни иного железа.
— Ты все равно впустишь меня, человек. Без меня ты никто — ничтожная вошь, грязная слякоть, смердящий отброс. Дай мне войти к тебе, и все изменится.
Тяжелые удары в дверь напоминали другой звук, который он слышал не раз. Они становились то тише и глуше, протяжнее, реже, то громче и резче, учащались, теснились чередой.
— Отойди от меня, сатана. Перестань бить в свой адский бубен. Я не пойду на твой зов!
— Недолго ты вытерпишь... — прошипело снаружи.
Митрофан запечатал прыгающую в петлях дверь большим крестом.
— Да воскреснет Бог и расточатся враги Его...
Слюда в оконце треснула. Ее долбили до тех пор, пока не стали отлетать осколки. С последним ударом в пробитую дыру проникла рука. Она была черная, гладкая. Длинные пальцы с когтями жадно растопырились, хватали пустоту.
— Подойди ко мне... — проскрежетал голос.
Митрофан схватился за лавку. Рывком отодрал от стены и с размаху ударил по ищущей руке. За оконцем взвыло. Поганая длань обвисла и уползла из клети.
Вой не кончался. Казалось, под стенами избушки собралась стая волков и выла в один голос, заглушая человеческий. Не смолкали и удары бубна, колдовского куамдеса. Митрофан, произносивший слова молитвы, не слышал сам себя.
Бесовская свистопляска наконец разбудила его.