И еще о другом болела голова — успели ли пройти через Горло четыре лодьи-коча окольничего Головина, прежде чем там объявились вражеские шняки. Или же страждет ныне Андрей Тимофеич в свейском плену?
— Что? Палицын нашелся? — Воевода потер веки.
— От Палицына вестей нету. К тебе, свет-князь, человек лопский просится.
— Что за человек? Зачем?
Ушатый умыл лицо водой из бадьи.
— Просится. На русской молви бормочет. Божится, что дело важное.
— Бесами своими, что ли, божится? — Князь сел за стол. Стряхнул покров с кувшина, понюхал. — Вот скажи, Прошка, отчего это все здешнее молоко воняет рыбой?
— Тутошние хрестьяне кормят коров сушеной рыбьей требухой. Сена у них мало, трава худо родится. Вот оно и того... отдает.
Воевода, морщась, отпил половину, вытер губы и усы.
— Давай своего сыроядца...
Лопский мужичонка робко протиснулся через порог горницы. И без того некрупный, при виде хмурого начальника русской рати он умалился еще более. По собачьи искательно смотрел из-под длинных волосяных сосулек, налипших на лоб.
— Драствуй, княза.
— Излагай.
— Мой хозин Пудзэ-Вилльй. Его вежа живет на Чупаньге, а олени пасутся на Тохт-суллэ, Гагачем острове. Моему хозину служат много ноайде-вуонгга, много духов. Все нойды из сийтов возят к нему сыновей, чтобы он учил их...
— Прошка! — Воевода зевнул. — Гони прочь этого лешего. Что он тут плетет?..
— Не гони, княза! — всполошился лопин. — Мой хозин тебе скажет важно дело. Он знат, где идут воины чуди. Свей идут в нагон на людей рууш. Пудзэ-Вилльй может остановить. Он сделает погоду, и вся чудь пропадет в море. Никто не выплывет. Мой хозин будет варить свой котел, бить в куамдес и звать своих сайво. Они очень злы, эти сайво, они погубят воинов чуди.
— О чем это он? — в недоумении спросил князь Прошку.
— Кажись, бает, будто его хозяин колдун. Заколдует свеев, ежели ты, князь, захочешь. А чудью они всех немцев оттудошних зовут. Так, что ль, шлында лопская?
— Так, так, княза. Чудь много раз в нагон на саами ходила, убивала много. Мой хозин поможет тебе и твой большой княза. А ты попросишь большой княза, и его люди больше не придут к Пудзэ-Вилльй за шкурами зверей, не будут брать его добро.
— Хочет, чтоб его от дани ослобонили, свет-князь, — объяснил слуга.
Лицо князя Петра Федоровича набрякло теменью, как громовая туча.
— Так говоришь, будто твой чародей знает, где теперь свейские шняки? Где же?
— В Кандалуху помалу идут, сторожатся. Пудзэ-Вилльй сажал меня в лодку, говорил — чудь у Терья-пакх, у Туры-скалы. Бьют поморски станы. По рекам до погостов рууш не идут. В Кандалуху метят. Там люди большой княза сидят на шкурах со всех сийтов и на земчуге от корелы. В Кандалухе теперь порато богато. Но туда не вся чудь пойдет. — Лопин растопырил пальцы обеих рук. — Столько поплыли от горы в море. Пудзэ-Вилльй не сказал куда.