— Не знаю... — услышал он наконец.
5
Мope было терпеливо. Покуда шли от двинского устья к Летнему наволоку, несколько раз задувал ветер-полуношник и небо грязнело темными лохматыми пятнами. Но всякий раз море, покачав лодьи на гребнях, снисходило и отпускало судовую рать нетронутой. Когда огибали наволок, высветлилось даже солнечное окошко.
— Глянь-ко, Митрий Данилыч, вроде-от за нами кто идет?
Остроглазый кормщик показал пальцем в пустынное море.
Только через треть часа ватажный голова сумел разглядеть белую точку паруса.
— Ходко бежат, — кивал кормщик. — Нас-то противный ветер с-под наволока медлит, на велику силу идем, а там поветерь парус упружит.
— Скоро ли нагонят? — спросил Хабаров, улыбаясь вдруг чему-то.
— Набережник им в нос задует, дак не нагонят... Ахти! — заволновался судовой вож. — Быват, тиунска лодья-то! С Колмогор!
— Почем знаешь, Конон? — Атаман тихо рассмеялся каким-то своим мыслям.
— А вон глянь — на носу-то морда ушкуя. Его, Палицына, лодья.
Ватажники тоже неспокойно смотрели на приближающееся судно. Всем уже было ведомо, что девка, которую пригрел у себя атаман, — беглая невеста палицынского сынка.
— А ну-ка, Конон, — с непонятным весельем сказал Хабаров, — придержи лодью-то. Встретить надо гостей.
Подкормщики обронили с щеглы парус, рулевой закрепил кормило. Две другие лодьи ушли дальше. Меж тем на ушкуйном корабле видны стали люди. То были колмогорские служильцы, а среди них, верно, и слуги с истратовского двора. Но ни самого Палицына, ни Акинфия Истратова атаман не приметил.
Наконец и преследователи почувствовали на себе противный ветер, сбросили парус. Подходили на веслах.
Взгляд Хабарова выбрал из всех высокого широкоплечего юнца в короткой светлой бороде, в обыденном путевом кафтане и бобровой шапке. От прочих его отличала сабелька на поясе и страдающее ненавистью лицо.
Лодьи сошлись на расстояние в длину весла.
— Верни, что украл, тать! — крикнул юнец, тоже отличив Хабарова из прочих ватажников.
— Афонька, ты ли это?! — с усмешкой отозвался атаман. — Мудрено тебя узнать. Давно ль я тебя, голозадого, себе на плечи сажал, а поди ты. Вона какой ухарь стал.
— С голым задом я тебя оставлю, вор! — сверкнул глазами Афанасий Палицын, схватившись за рукоять сабли.
— Я ничего не крал, особливо у тебя, — с видимым спокойствием ответил Хабаров. — Все, что имею, само мне в руки идет. И Алена Акинфиевна сама не захочет к тебе, Афонька.
— Я надкусанное не ем и чужие обноски не донашиваю!
Палицына перекосило — от боли и ярости.
— Что же тебе тогда нужно от меня? — наигранно удивился ватажный голова. — Чтоб я тебя простил за то, что это ты хотел украсть у меня Алену Акинфиевну?