За дверью клети раздался стук, звяк, затем сопенье и ворчанье. Корелка Евдоха, виновато ухмыляясь, сунула голову в горницу.
— Еству-то будет, хозева?
Хабаров кинул в нее сапогом.
— Пошла прочь, дура. Какая ества ночью.
Глупая девка убралась.
— Любой предать может, — с жесточью продолжал атаман. — Поглядишь на кого — этот за горсть серебра продаст, тот за связку бобров. Этот вовсе за три полушки, а другого только пальцем против меня помани, побежит. Все на мое место метят, в ватажные воеводы глядят. На гривну мою зарятся. Тьфу...
Самому своя жалоба стала мерзка.
Алена занесла руку, чтобы огладить его по груди. Он вдруг схватил ее запястье, сжал. Повернулся и горячечно потребовал:
— А ты люби меня, Алена Акинфиевна, люби крепко! Если и ты предашь... не будет уже во мне ничего людского...
Страшные слова его отпечатались на руке Алены темными синяками.
8
Оба проснулись от грохота в сенях. Кто-то опять обвалил беспризорное ведро. В дверь заколотили кулаками.
— Атаман! Каянских лазутчиков споймали! Ждем тебя, Митрий Данилыч!
— Сгинь, нетопырь! — крикнул Хабаров тарабанящему вестнику. — Иду.
Пока он одевался, Алена, приподнявшись на локтях, смотрела на него.
— Спи! Рано еще.
Но спать ей уже не хотелось. Всхожее солнце настырно лезло в узкое окно, забранное мутным рыбьим пузырем.
— Митя, — вспомнила она вдруг, — а что сделали с той... со вчерашней?
— С девкой-то? — Он застегнул пряжку пояса, крытого синим бархатом и расшитого серебром. — А на что сородичи ее назначили, то и сделали.
— Я не понимаю, Митя.
— Жертвоприношенье чудским богам, — скучно и не глядя на нее ответил Хабаров. — Девственницу отдали в жертву.
— В жертву? — В расширенных глазах были испуг и недоумение. — Они же латынцы. В Христа будто бы веруют.
— Нагляделся я на этих христьян, — хмыкнул атаман и пошел из избы.
Ватажник бежал впереди, показывая путь. Позади спешил Кореляк.
На краю деревни было столпотворенье. Собралась мало не вся ватага.
Одни гурьбой стояли друг против друга, драли глотки, едва не доводя до кулачного боя. Могли и до оружного — в пылу хватались за сабли, чеканы и ножи. Остужали свои же своих. Хабаров, приглядевшись, понял, что ватажники наседают на корельских служильцев Астафия Кудинова и те не остаются в долгу.
Другие держали в полукольце самого Кудинова — злого, безоружного и немного помятого. Он бешено кричал своим, выглядывая поверх голов:
— Сабель не обнажать! Жереба, Буйнос, не лезьте на рожон! Их больше, раздавят!
Третьи просто грудились и смотрели. Среди них был Угрюм.
На голой земле посреди скверного подобия былого новгородского веча сидели два молодых финских смерда, жались друг к дружке спинами.