— Ну здорово, Васька.
Братья обнялись.
— Зачем же ты так, Афоня? Тутошний подьячий ко мне с добром, а ты — голову снести ему. За меня, брата родного. Какой же я преступник-то?..
— Пускай попотеет со страху. Лучше служить будет... А за себя не бойся. Я теперь тут волостель. Как скажу, так и будет.
Старший Палицын сунул за пояс шапку и стал разбирать короб, раскладывая на столе снедь: окорок в вощеной холстине, ветчину, куль с пирогами, расстегаи, пузатый запечатанный кувшин и кружки. Ножом стал резать мясо.
— Кто ж ты теперь, Афоня? — Васюк опустился на лавку. — Моя опала разве тебя и братьев не задела?
— Как сказать, Васька. Великий князь от двора отдалил, да новый государев родич пригрел и приблизил. И я на тебя, дурака болтливого, нынче не в обиде. Служу князю Михайле Львовичу Глинскому, а кто теперь его племянница, Елена Васильевна, ты сам знаешь. Государева законная жена.
— Прелюбодейня... — жарко вскинулся Васюк. — Государь наш от истинной законной жены княгини Соломонии блуд с литвинкой Глинской творит!
Афанасий зло шикнул на него.
— Молчи, дурень. За язык свой неуемный кукуешь тут.
Он срезал восковую пробку с кувшина, разлил вино.
— За князя Глинского, нового двинского наместника. — Палицын-старший осушил кружку. Васюк сидел неподвижный и хмурый. Афанасий рыкнул: — И за мою службу у него. Князь Михайла меня ближним дворянином сделал, вперед себя в Колмогоры послал управителем тутошних дел.
Младший брат нехотя отпил вино. Зато мясо стал есть в охотку.
— Что на Москве-то деется?
— Государеву свадьбу зимой сыграли. Послы из латынского Рима воротились. От цесаря Карлуса теперь ждут посольских вестей. Из Казани сызнова слухи тревожные доходят...
— Да я не про то, Афоня... С княгиней Соломонией-то чего?
— Ох и бестолочь ты упрямая, Васька. Тебе судьба разведенной женки важней, чем своя. Сколько людей из-за Солошкиных слез по дальним поместьям теперь в ссылках и опале сидят. А то и на гнилой соломе сухую корку, как ты, жуют... В суздальский монастырь ее свезли, подале от молвы. — После молчания, когда рты были заняты усердным жеванием, старший Палицын задумчиво продолжил: — Ты мне вот что скажи, Васюк. Верна ли молва та, что Соломония, в монашки постриженная, брюхата оказалась? Женка бывшего постельничего Траханиотова, когда ее секли по государеву указу, только визжала, аки свинья, а ни слова по делу не обронила — откелева она ту брехню взяла да кто надоумил слух пустить.
Васюк отложил кусок рыбного расстегая на стол и посмотрел исподлобья.
— Не знаю, Афоня, — сознался. — Мне о том Вася Тучков и Андрюшка Шуйский поведали. Сказали, будто надо, чтобы про княгинину брюхатость вся Москва узнала. Великий князь тогда, мол, одумается, велит Соломонию из черниц расстричь и обратно женой назовет. А Глинским поворот от ворот. А правдив ли слух был, в том я нынче не твердо уверен. Может, и не была Соломония в тягости. Двадцать лет же пустая ходила... Не дал ей Бог.