Афанасий снял со стены светец и вышагнул за дверь...
Он почти бегом выбежал из ворот казенного двора, окруженного высоким тыном из толстых еловых плах. Следом, поддерживая ножны сабель, чтоб не били о ноги, поспевали двое служильцев. Через полусотню саженей Палицын остановился, оглянулся. Хоромы в два яруса на высоком подклете, с затейливыми верхами высились над Кандалакшей почти как дворец удельного князька. Афанасий плюнул и плевок растер сапогом.
При одном имени атамана Хабарова к горлу подступала мерзкая тошнота.
2
По обычаю поморских промысловых селений Кандалакша оседлала берег порожистой реки и круглый год денно и нощно слушала шумный скок ее вод, падающих в длинную, прихотливо изрезанную губу. Пространство для людей тут было невелико: на одном берегу бурной Нивы к дворам подступал глухой лес, к другому тесно жалась скальная гряда. Суровая глушь, одетая в дикий камень.
Остов погорелой церкви показался версты через полторы от казенного двора. Новую храмину еще не возводили — место было нерасчищено, зарастало бурьяном, свежих бревен для постройки не видно. В уцелевшем от огня амбаре кто-то жил: прорезано было окошко, забранное местной слюдой, рядом на жердях-сушилах развешаны исподние порты и сорочицы. Палицын обошел клетушку кругом и обнаружил сидящего на лавке-завалинке амбарного обитателя — крепкого мужика годов за сорок. По подряснику опознал в нем того, кто был нужен.
— Ты дьякон Феодорит?
— Не ошибся ты, служилый человек. Я раб грешный Феодорит.
Дьякон отложил на лавку рубаху, которую штопал, натянул на голову бурый клобук и оказался монахом. Изучающий взор его был короток и глубок. Поднявшись, чернец легко поклонился.
— Сказано мне было, будто ты с лопарями тесное знакомство имеешь, ходишь в лопские погосты, язык их и повадки хорошо знаешь. Верно ли?
— И тут нет ошибки, господине. Лопари народ добрый, одно худо — в идольстве закоснели. Я говорю им о Сыне Божьем, просвещаю, сколько могу.
— А пошто сам иглой рукодельничаешь, будто баба? Разве здесь нету женок, чтоб обиходили?
— Не положена монаху обслуга, господине. Коли смущает тебя мое рукоделье, дай-ко снесу его в дом. Затем и разговор поведем.
Когда Феодорит вернулся во двор, Палицын уже занял собой всю лавку. Оба его служильца гуляли в сторонке, отосланные прочь.
— Много ли дикарей просветил, чернец? — усмехнулся гость.
— И одному был рад, а нынче четыре десятка хотят крещенье принять. А ты, я вижу, человек начальственный. — Монах подкатил чурбак для колки дров, уселся. — У нас же ни попа, ни архиерея своего. Храм новый срубим, пустой стоять будет. Так, думаю, в стольную Москву, к митрополиту и государю послов отправить, чтоб дело наше подвинулось. Пособил бы в том, господине. У поморов-то все лодейки до осени в промыслах. У тебя ж свои две, колмогорские, как я с утречка слыхал. Я лопарей посмышленей наберу да кой-кого из кандалажских мужиков упрошу. Вот и будет Богу слава.