«Вот погода наконец стала, кажется, хорошая, а то эти четыре дня все время буря – и какая! – с громом, молнией, дождем, ветром, черт знает что было прошлой ночью, не мог спать.
Сегодня хорошо. Океан зеленый и веселый. Работаю пока легко сравнительно, не знаю, что будет дальше».
Но вот портрет перестал слушаться, и уже все по-другому: «Кажется, я больше не выдержу близости океана – он меня сломил и душу издергал – надо бежать… но все в зависимости от того, как выйдет у меня нос или глаз… а я всё (как всегда) ищу и меняю. Слава богу, хоть эти два дня море спокойно и нет ветра».
И так все время. Все время рядом портрет и море:
«Опять ужаснейшая буря – море кипит, на душе у меня скверно. Кончаю портрет, что мне всегда мучительно».
И наконец: «Ну, кажется, справился я наконец с портретом. Сам успокоился более или менее и завтра еду в Париж. Но сегодня что за море, – удивление, красота, но довольно и с ним».
Впрочем, может быть, не только портрет был виной. В Биаррице Серов узнал о смерти Льва Толстого. Он пишет об этом жене и Остроухову, расспрашивает, где будут хоронить Толстого. «Что другое, а хоронят у нас в России преотлично, и любят».
Удивительно часто стали мелькать теперь в его письмах слова: смерть, похороны, кладбище, могила…
Смерть Толстого опять вызвала обычные тяжелые мысли, а легкая, обеспеченная жизнь Цетлиных, которых он называет бездельниками, напоминает ему о необеспеченности его семьи, о том, что после его смерти семья останется без средств к существованию. «Думаю я, не застраховаться ли, благо здесь бывает агент одной Берлинской компании… Если возможно будет здесь же дать себя осмотреть врачам (что мне как резаному не особенно желательно) – то и ладно.
Ведь это надо будет сделать – не думаю, чтобы я прожил больше десяти-пятнадцати лет».
Слова о десяти-пятнадцати годах, конечно, для самоуспокоения, может быть, для успокоения жены. Тот, кто рассчитывает прожить десять-пятнадцать лет, не хлопочет о страховании…
В середине ноября, воспользовавшись поездкой Цетлиных в Париж, Серов на несколько дней прервал работу над портретом и отправился в Испанию. Об Испании он мечтал еще в юности, когда писал в Мюнхене копию с веласкесовского портрета.
Но у него никогда ничего не получалось сразу так, как он хотел, легко и просто. Он мечтал об Испании всю жизнь, а Коровин захотел и поехал. Писал испанок Ленору и Ампару, глядящих сквозь жалюзи на улицу из затемненной комнаты; слонялся по каменистым тропам, по которым некогда брел Росинант, неся на себе благородного ламанчского идальго, а следом трусил ослик с толстопузым оруженосцем, изрекающим житейские истины.