Чем же объяснить такой отзыв?
После раздумья приходишь все же к мысли, что иначе Серов и не мог, пожалуй, отозваться о Гойе.
И что не такой уж это уничтожающий отзыв.
Говорят, Толстой сказал как-то о Бальзаке: «Бальзак очень плохо пишет. Но ничего не поделаешь – гений!» Итак, Бальзак тоже гениальный дилетант.
Бальзаку, который всю жизнь торопился втиснуть в свои творения тысячи образов, теснившихся в его голове, было не до того, чтобы оттачивать их, подобно тому, как это делал владелец Ясной Поляны.
И неудержимая фантазия Гойи, водившая его резцом, создавшая сотни офортов, и страсть, водившая кистью пламенного любовника герцогини Альба, и ненависть, превратившая придворного живописца в обличителя презренных своих господ, и под конец – тоска одинокого обитателя дома, на стенах которого запечатлел он свои кошмарные видения, не могли бы излиться ни в какой иной форме.
Но Серов – ученик Чистякова, лучший рисовальщик России (или, во всяком случае, один из лучших). Гойя же отвергает рисунок, и чем более зрелым становится его искусство, тем меньше значения придает он рисунку. Зрителю Серову это безразлично, он видит результат. Результат поразителен. Поэтому Гойя – гений. Но художник Серов как профессионал не может примириться с отсутствием рисунка, потому что считает его одной из основ живописи, поэтому Гойя для него – дилетант. Серов никогда не назовет дилетантом Энгра, хотя и не назовет его гением. (Он только с восторгом профессионала-рисовальщика скажет, что рисунки этого мастера «сделаны какой-то дьявольской рукой».)
1911 год. Последний год жизни Серова. Он начался плохо, очень плохо, хуже даже, чем прошлый год, – разрывом с Шаляпиным.
6 января в Мариинском театре шел «Борис Годунов». В царской ложе сидел Николай II. Публика принимала спектакль рассеянно, – видимо, внимание было отвлечено присутствием царя, посетившего театр впервые после войны с Японией. Да и публика по сему случаю подобралась определенная: генералы, сановники, министры – словом, все те, что ходят в театр не ради самого театра. Но все же Шаляпину удалось пронять и эту публику; в последнем акте, после сцены галлюцинации, зал разразился аплодисментами.
И вот, когда занавес опустился и поднялся вновь, на сцену высыпали хористы и с пением «Боже, царя храни» стали на колени перед ложей Николая II. Опустился на колени и Шаляпин.
Было жутко и отвратительно смотреть, как этот великий артист, который только что был царем Борисом Годуновым, человеком с больной совестью, у которого «скорбит душа», у которого «мальчики кровавые в глазах» оттого, что много лет назад по его вине был убит один ребенок, стоит на коленях перед ничтожеством с рыжей бороденкой и пустым взглядом, у которого ни разу в жизни не шевельнулась совесть оттого, что по его приказу были убиты тысячи людей, веривших ему, как дети. Это событие наделало много шуму. Газеты каждая на свой лад описывали коленопреклонение Шаляпина: для одних это было сенсацией, для других причиной позлословить, но были и такие, которые возмущались искренне.