Интересная подробность. В портрете Орловой, как и в первом серовском портрете – Веруши Мамонтовой, тот же формальный прием: обрезанные рамой предметы. Но если в портрете Веруши эти обрезанные рамой предметы наводят на мысль о продолжающемся за картиной мире вещей и о мире приятных людей, которые связаны с этими вещами, то здесь впечатление противоположное. Столик с вазой одиноко стоит у стены. У другой стены так же одиноко стоит стул. Никто не подойдет к столику, который ни для чего не предназначен, и никто не сядет на стул, который ни для кого не предназначен. В вещах нет жизни. Так же как во всей комнате. Висит несколько старых картин в дорогих рамах. На картины никто не смотрит. Сама хозяйка сидит посреди комнаты на отлете. В комнате роскошь, холод, пустота.
Орлова, в общем, правильно поняла портрет и, возможно, чтобы подчеркнуть свое безразличие к тому, как она изображена и что будут говорить о ней, и одновременно выразить недовольство этим изображением, уступила в конце концов просьбам Толстого – отдала портрет в музей[100].
Воодушевившись успехом, Толстой решил сделать еще одно приобретение для музея – портрет Иды Рубинштейн. Портрет оставался пока в Париже и в мае должен был быть доставлен в Рим на Всемирную выставку. Толстой был назначен генеральным комиссаром ее русского отдела. Он, конечно, знал, что это за вещь, знал от Бенуа, а возможно, и сам был в Париже и Серов показывал ему картину – Дмитрий Иванович Толстой был из тех людей, к которым Серов относился с уважением и доверием. Окончательно покупка, однако, была совершена позднее, в июне того же года, в Париже. За портрет Серов получил четыре тысячи рублей.
Получив деньги за портрет Орловой, Серов в апреле укатил с женой в Рим на Всемирную выставку.
Он почти не жил теперь с семьей. Это отчасти было к лучшему, меньше приходилось думать о себе. Он мечется, мечется, совсем как Орлова. Из Биаррица в Париж, из Парижа в Петербург, из Петербурга в Рим. И вот уже он совсем привык: «В Париж, Рим приезжаю почти как в Москву и Петербург».
Еще бы! Уже не бедным родственником, на взятые в долг деньги приезжает он на Всемирную выставку, не робким и восторженным почитателем Бастьен-Лепажа. Он приезжает хозяином. Да-с, хозяином. Он признан всем миром, свидетельством чему – заказ Уффици. Ему передан факел, зажженный великим Санцио, олицетворением итальянского гения.
Но не собственная слава занимает сейчас Серова. Он хочет прославить молодое русское искусство, которое начало триумфальное шествие по Европе.
Ему предоставляют на выставке целый зал, но он не хочет выставляться среди академиков. Он хочет быть в компании молодых, здесь ему по себе. «Со своей стороны я могу потесниться и отдать петербургской группе часть своего пространства – и будет хорошо», – пишет он Д. И. Толстому. «Хочу Вам, граф, сделать одно предложение: не послать ли Вам ваше личное приглашение, вроде того, которое было Вами послано Малявину, мне и еще кому – не помню, и таким художникам, как Бакст, Бенуа, Билибин, Головин, Грабарь, Добужинский, Коровин, Крымов, Кустодиев, Лансере, Малютин, Остроумова, Петров-Водкин, Рерих, Сапунов, Сомов, Стеллецкий, Яремич, Щербов, Юон», – это все те, кто опередил его в Париже пять лет назад.