Однако сам Серов хочет во всем этом предприятии остаться в тени – он не хочет быть вторым Дягилевым. Он художник. Устраивают пусть другие. И поэтому он прибавляет: «Письмо это (список) составляет секрет изобретателя».
Впрочем, у него есть еще один секрет – «Ида Рубинштейн». Он еще потягается с молодыми. Он с нетерпением ждет соревнования. Как-то ее примут, его «Иду»? Любопытно, очень любопытно!
Он живет взахлеб, окружающие даже удивляются. Он поселяется с Ольгой Федоровной в самом дорогом отеле, он весел, шутит, он гуляет по Риму, увертывается от Бенуа: тот все хочет его сфотографировать, а он прячется то за жену, то за прохожих, то за самого Бенуа.
Он мирно беседует с Репиным (Репину, так же как и ему, отвели отдельный зал, «спальное купе», как выразился привыкший к поездкам Серов). Он готов забыть прошлогодний спор с Репиным из-за дел Третьяковской галереи. Он знает искренность и любовь к нему старика, и его запальчивость, и взбалмошность, и юношескую способность горячиться по любому поводу, и другую – до смешного редкую способность с пеной у рта отвергать то, что вчера отстаивал. Но как-то Репин встретит его «Иду»? Вот вопрос! Вопрос вопросов!
И Репин любуется своим учеником, какой у него сейчас хороший вид, как ладно сидит на его плотной фигуре новенький серый редингот, как обаятелен он с этой своей розой в зубах и как она идет к его белокурым волосам, к серым глазам и розовому, совсем как у юноши, цвету лица. И весь он какой-то розовый, холеный, в хорошем настроении. И как интересно загадочно он усмехается и хмыкает, когда речь заходит о его новой работе… Когда же, когда же?.. Репин в нетерпении. И наконец таинственный груз прибыл. Ну-ну, скорее, скорее… И вот…
«По мановению маленькой ручки Серова, – рассказывал потом Репин, – который вдруг представился мне страшно похожим на Наполеона I, рабочие мигом открыли крышку, и, как Венера из раковины, предстала „Ида Рубинштейн“. Мне казалось, что потолок нашего щепочного павильона обрушился на меня и придавил к земле… Я стоял с языком, прилипнувшим к гортани…
Наконец овладел кое-как собой и спросил, и сейчас же почувствовал, что спросил глупость, как идиот…
– А это чья работа? Антон, кто это?
– Да я же: портрет Иды Рубинштейн.
– Знаешь, – продолжал я как будто во сне, – если бы я не видел сейчас тебя и не слышал ясно твоего голоса, я бы не поверил.
Какой скверный день… Ах, поскорее бы уехать домой… Ничего уже мне не хотелось видеть; ни о чем я не мог говорить. Все стоял передо мной этот слабый холст большого художника.