Дом наших друзей состоял всего из одной очень старой комнаты. Два окна смотрели, как две дыры; высокие каменные ступеньки вели в комнату. Потолка не было, его заменяли толстые кривые балки, почерневшие от времени и копоти. Пол весь потрескался. Внизу под комнатой помещался хлев, где по ночам жевал жвачку единственный хозяйский вол и звенели колокольчиками три козы.
Нельзя описать бедность наших друзей.
Это были старик со старухой и их сыновья: один лет тридцати с чем-нибудь, двое по сорока, а последний моего возраста, девяти лет. Из взрослых сыновей никто не женился. В Шпате жен покупали, а на что могли купить жен мои друзья — Точты? Старость уже надвигалась, когда Точты обзавелись еще одним сыном — Наси. Мы с ним были одних лет, но он казался на два — три года моложе меня. Худенький, недоразвитый, Наси едва находил силы пасти своих трех чесоточных коз.
Этим летом бедный мальчик чаще питался у нас, чем у себя дома. Он стыдился есть за одним столом с нами или, может быть, делал вид, что стыдился; взяв то, что ему дала моя мать, он убегал и ел в своей хижине. Может быть, он делился там с кем-нибудь из своих домашних.
Кроме дома в одну комнату, который они нам сдали, у Точтов были еще две хижины. В одной они жили сами, другую снимал богатый эльбасанский торговец.
Почему я говорю — богатый? Он рассказывал, что утопает в золоте. Однако, если посмотреть, как он одевался, то ничего, кроме жалости, он не возбуждал, потому что казался еще беднее Точтов. У него была одна смена рубашек, сто раз залатанных, и пара расползавшихся домашних туфель на деревянной подошве. До сих пор стук этих туфель стоит у меня в ушах. На голове он носил засаленную по краям феску; когда-то она была черной, а теперь выгорела на солнце и порыжела.
За завтраком, обедом и ужином дядя Лами — так звали торговца, — усевшись в дверях хижины, ел ломоть желтого кукурузного хлеба с головкой лука или куском брынзы. Это составляло всю его пищу. Но он получал от нее огромное наслаждение. Он ел кукурузный хлеб, показывая при этом несколько редких и гнилых, похожих на черные когти, зубов, и лицо его расплывалось в улыбке.
Из хижины доносился сухой кашель. Это кашляла жена дяди Лами, больная туберкулезом. Ради нее дядя Лами приехал в Шелцан.
Он говорил:
«Я привез жену на отдых».
А на самом деле несчастная женщина заживо была похоронена в овечьей хижине. Она кашляла не переставая; дядя Лами ел, сидя на пороге, кукурузный хлеб с луком, а мы совсем загрустили в своей комнате.
Теперь-то я хорошо понимаю кое-какие несправедливости жизни. А тогда я просто не хотел общаться с этим грязным скупцом. Рожа у него была красная, с толстыми губами и маленькими глазками, как у свиньи. Однажды я бросил в него камнем из-за плетня. Камень попал прямо в спину, и дядя Лами чуть было не упал навзничь и не испустил дух. Он кричал и ругался, ругался и кричал, но так и не смог узнать, кто это сделал…