Он продолжил:
– Однажды я заметил, что он носит повязку и чем-то обеспокоен. Я завел разговор, и он стал расспрашивать окольными путями о складах и тому подобном, о местах, где могла бы спрятаться его семья. Я знал, что эти места не годятся. Поэтому я рассказал ему о канализации, а позже, после вашего переселения в гетто, мы начали строить вход.
– А Розенберги?
– Я увидел их на улице, в тот день, когда гетто ликвидировали, а я спешил к твоему отцу. День был неважный, и других, одетых так же, как они, окружали, избивали, брили или еще хуже. – Он остановился, словно некоторые вещи все еще были неприемлемы для молодых ушей. – Я сказал им пойти со мной, и они пошли. – Удачное спасение, пока другие страдали и умирали. Он помолчал пару секунд. – Затем, перед канализацией, мы заметили бегущую пару с маленьким ребенком. Я думал, что спасу и их тоже. – Его голос зазвенел грустью.
– Вы всегда работали в канализации? – спросила я.
– Сэди, так много вопросов! – воскликнула мама.
Но Павел улыбнулся.
– Я не против. До войны я был вором. – Я изумилась. Он казался таким хорошим, хотя на самом деле был обычным преступником. – Знаю, знаю, это ужасно. Но так долго не было подходящей работы для монтажника, а мне приходилось кормить жену и дочь. А потом появились вы, и после всей доброты вашего отца я осознал, что должен что-то сделать. Ваше спасение – дело моей жизни. И тогда я поняла. Спасение нас стало его миссией, его шансом на спасение души.
Позже Павел ушел, а мы с мамой вернулись в комнату. Я хотела подойти к Солу и узнать, как он себя чувствует и попытаться его утешить. Но он не отходил от своей безутешной бабушки и отца, который просто молился. Позже, той ночью Сол лежал возле него, положив одну руку ему на спину. Я была уверена, что он не пойдет в пристройку. Но когда дыхание отца выровнялось, Сол встал и направился к выходу. Я увязалась за ним.
– Не возражаешь, если я пойду с тобой? – спросила я, гадая, не предпочтет ли он посидеть в одиночестве. Он мотнул головой. Мы шли вместе, но молчание между нами было тягостнее обычного.
– Сожалею о твоем брате, – произнесла я спустя пару минут. – И о Шифре. – Я хотела поддержать его, но, похоже, была не тем человеком, который был в силах с этим справиться.
Он продолжал идти и молчал. Я попробовала еще раз.
– Я понимаю. Когда мой отец…
Мой голос замер. Хотела бы я, чтобы моя собственная потеря, моя скорбь подарила мне немного мудрости и я могла сказать что-то, облегчающее боль другого. Однако каждый человек – остров своего горя, изолированный и одинокий. Мое горе утешало Сола не больше, чем мамина скорбь, когда умер отец.