Въ первый разъ я встрѣтился съ Барацемъ при участіи его въ Раввинской Комиссіи. Удивительно скромный, спокойный старикъ, онъ производилъ впечатлѣніе нѣсколько педантичнаго, кропотливаго и медлительнаго работника. Онъ не былъ практическимъ дѣятелемъ, и поэтому, несмотря на абсолютное уваженіе, которымъ онъ пользовался въ Кіевѣ среди всѣхъ знавшихъ его, и на большой научный и спеціально еврейскій научный авторитетъ, онъ никакого вліянія на ходъ общественныхъ дѣлъ въ Кіевѣ не имѣлъ, даже въ тѣ періоды, когда еврейская общественная жизнь въ Кіевѣ оживлялась подъ воздѣйствіемъ разныхъ событій, въ особенности послѣ погрома 1881 года. Кабинетный ученый, онъ углублялся въ свои научныя занятія, не взирая на суету уличной жизни и шумъ, поднимавшійся вокругъ еврейскихъ вопросовъ. Онъ былъ мало вхожъ къ кіевскимъ богачамъ и верховодителямъ еврейскихъ судебъ въ Кіевѣ — Бродскимъ; онъ въ нихъ не заискивалъ и къ нему они не обращались; не обращались они даже къ нему, какъ къ адвокату, несмотря на то, что въ области юриспруденціи Барацъ занималъ видное мѣсто.
Въ дальнѣйшемъ мои встрѣчи съ Барацемъ рѣдко вызывались дѣловыми надобностями и даже надобностями общественнаго характера, такъ какъ онъ фактически стоялъ въ сторонѣ отъ общественныхъ дѣлъ, но свиданія эти всегда доставляли мнѣ большое удовольствіе, въ особенности послѣ дѣловой сутолоки, въ которой приходилось бывать при моихъ пріѣздахъ въ Кіевъ, очень участившихся, начиная со второй половины 90-хъ годовъ. Я проводилъ съ нимъ время въ бесѣдахъ о Талмудѣ, о еврейской культурѣ, объ отдѣльныхъ эпизодахъ еврейской исторіи, имѣвшихъ вліяніе на судьбу еврейскаго народа, и т. д. И въ этой тихой, медлительной бесѣдѣ съ Барацемъ душа отдыхала. Онъ мнѣ всегда представлялся однимъ изъ послѣднихъ могиканъ еврейской старой культуры. Онъ былъ нѣсколько старше Маргулиса и относился къ нему съ большой любовью и уваженіемъ. Вообще Барацъ представлялъ собою свидѣтеля еврейской старины даже для времени моихъ съ нимъ встрѣчъ.
Самымъ типичнымъ лицомъ въ составѣ Раввинской Комиссіи 1894 года былъ рабби Гилель Мстиславскій. Онъ имѣлъ импозантную наружность еврейскаго патріарха. Внѣшній видъ его годился бы для гримировки Натана Мудраго. Невысокаго роста, съ красивымъ старческимъ лицомъ, обрамленнымъ большой, окладистой, бѣлой, какъ лунь, бородой, съ тихой походкой и медлительными движеніями мудреца, онъ производилъ впечатлѣніе святого мужа. По-русски говорить онъ, конечно, не умѣлъ, — приходилось ему все переводить. Но изъ духовныхъ раввиновъ, съ которыми я потомъ встрѣчался, я ни съ кѣмъ не могу сравнить его по совершенной непоколебимости его религіозныхъ взглядовъ. Это была гранитная скала, которую сдвинуть съ мѣста было невозможно, — объ нее разбивалось все, что съ ней сталкивалось; никакія убѣжденія не могли бы сдвинуть его съ тѣхъ позицій, которыя онъ всю жизнь занималъ. Ни въ какіе компромиссы для отдѣльныхъ случаевъ онъ не входилъ, и поэтому онъ при разрѣшеніи вопросовъ, подлежавшихъ обсужденію Раввинской Комиссіи, былъ часто въ меньшинствѣ, такъ какъ эти дѣла были обыкновенно таковы, что они требовали, сообразно съ духомъ времени, примѣненія нѣкоторыхъ какъ бы компромиссныхъ соображеній, хотя, конечно, никогда не было и мысли о томъ, чтобы со стороны Раввинской Комиссіи было уклоненіе отъ строгихъ религіозныхъ предписаній Шулханъ-Аруха и Ебнъ Гоэзеръ. До встрѣчи со мной, въ Петербургѣ, онъ никогда не бесѣдовалъ съ еврейскими интеллигентами и искренно представлялъ себѣ, что еврей, не соблюдающій обрядовъ и доходящій въ своемъ вольнодумствѣ до того, чтобы брить бороду, не есть еврей. Мысль о такомъ евреѣ его какъ бы пугала. Послѣ того, какъ пришлось съ нимъ сблизиться на почвѣ работы, когда по окончаніи занятій Комиссіи у бар. Гинцбурга было устроено какъ бы прощальное собраніе, онъ, прощаясь со Мной и благословляя меня, заявилъ, что онъ благодаритъ Бога, который сподобилъ его дожить до того, чтобы видѣть еврея, который не придерживается ритуальныхъ правилъ, даже, какъ онъ подозрѣвалъ, не молится ежедневно трижды, а, быть можетъ, и отступаетъ отъ правилъ кошера для пищи и —