Настроение у нее переменилось. Я поняла, что больше она ничего интересного не расскажет, и огорчилась: мне очень хотелось побольше узнать о «духе-грубияне» Питере Квике.
Слушая рассказ Доус, я сидела совершенно неподвижно. Теперь же, немного пошевелившись, я вдруг осознала, что замерзла, и поплотнее запахнула плащ, от какового движения у меня из кармана высунулся краешек блокнота. Доус сразу на него посмотрела и продолжала поминутно поглядывать все время нашего дальнейшего разговора. А когда я собралась уходить, она спросила, зачем я всегда ношу с собой блокнот. Уж не думаю ли написать книгу об узницах Миллбанка?
Я ответила, что не выхожу из дому без блокнота: усвоила такую привычку, когда помогала отцу в работе. Без блокнота чувствую себя как-то странно, а некоторые записи из него впоследствии переношу в толстую тетрадь, где веду дневник. Эта тетрадь для меня как самый близкий друг. Я поверяю ей все свои сокровенные мысли, и она надежно хранит мои тайны.
Доус кивнула. Мой дневник в известном смысле схож с нею, заметила она; у него нет никого, кому рассказать. Я с таким же успехом могу поведать свои сокровенные мысли и ей. У нее ведь тоже нет никого, кому передать можно.
Она говорила без тени уныния, почти весело. Можно передать духам, указала я.
– Ах! – Она наклонила голову к плечу. – Духи и так все видят. Даже страницы вашей секретной тетради. Даже если вы пишете в ней… – она сделала паузу, чтобы легонько провести кончиком пальца по губам, – уединившись в темной комнате, заперев дверь на ключ и сильно прикрутив лампу.
Я удивленно моргнула. Как странно, сказала я, ведь именно в такой обстановке я и пишу дневник. Несколько мгновений Доус пристально смотрела на меня, а потом улыбнулась. Все пишут в такой обстановке, сказала она; на воле она тоже вела дневник и всегда писала по ночам, в темноте, пока не начинала зевать и клевать носом. Страшно жаль, что сейчас, когда у нее бессонница и вся ночь в полном распоряжении, она не может ничего писать.
Я вспомнила ужасные бессонные ночи, которые настали для меня, когда Хелен сообщила мне, что выходит замуж за Стивена. За все недели, прошедшие с того дня до дня папиной смерти, когда я впервые приняла морфий, я, наверное, не проспала и трех ночей в общей сложности. Я представила, как Доус лежит с открытыми глазами в своей темной камере; представила, как даю ей выпить морфий или хлорал и она смыкает веки, погружаясь в сон…
Снова взглянув на нее и увидев, что она по-прежнему смотрит на торчащий из кармана блокнот, я невольно положила на него ладонь, словно прикрывая. И тогда на лицо Доус набежала тень горечи.