Пришли и туманы – желтые, бурые и совсем черные, подобные жидкой саже; туманы, которые истекают из мостовых, словно сваренные в дьявольских котлах в подземных канализационных стоках. Они оседают грязью на нашей одежде, они забивают наши легкие, заставляя кашлять, они налегают на наши окна – при определенном освещении, если присмотреться, можно увидеть, как они просачиваются в дом сквозь щели в оконных рамах. Сумерки теперь накрывают нас уже в три или четыре часа, и когда Вайгерс зажигает лампы, огонь в них едва теплится, придушенный сыростью.
Вот и моя лампа сейчас горит очень тускло. Почти так же тускло, как ночные светильники, которые зажигали для нас на ночь, когда мы были детьми. Ясно помню, как лежала без сна, считая и пересчитывая яркие дырочки в ламповом колпаке; зная, что во всем доме только одна я не сплю; слыша, как мерно дышит моя няня в своей постели, как сопят и похныкивают Прис и Стивен в своих кроватках.
Наша детская располагалась в нынешней моей комнате. На потолке по сей день сохранились следы, где когда-то крепились качели, а на моих полках осталось несколько детских книжек. Вон любимая книжка Стивена – я вижу корешок. В ней ярко раскрашенные картинки чертей и разных чудовищ, и предназначена она для следующей забавы: нужно очень пристально посмотреть на какую-нибудь фигуру, а потом быстро перевести взгляд на голую стену или потолок и тогда совершенно отчетливо увидишь парящий призрак этой фигуры, только совсем другого цвета.
Как часто в последнее время мои мысли обращаются к призракам!
Дома тоска смертная. Утром я опять ездила в библиотеку Британского музея, но из-за туманов в помещениях там теперь еще темнее, чем обычно, и в два часа среди посетителей прошел шепот, что читальный зал с минуты на минуту закроют. В таких случаях всегда начинаются протесты и требования принести дополнительные лампы, но я – делавшая выписки из монографии по истории тюрем скорее с целью хоть чем-то себя занять, нежели для какой-либо иной надобности, – я возражать не стала. Я даже испытала своего рода восторг, выйдя из Музея в серый густой туман, сообщавший всему нереальность. Никогда еще я не видела улицы, настолько лишенной объема и цвета, какой предстала моему взору Грейт-Рассел-стрит. На миг я почти испугалась ступить на нее, вдруг вообразив, что тогда стану такой же бледной и призрачной, как мостовые и крыши.
Конечно, на расстоянии туман всегда кажется плотнее. Четкости очертаний я не утратила, но словно бы оказалась под куполом, который двигался вместе со мной и который я видела совершенно ясно: он походил на круглые марлевые колпаки, какими служанки летом накрывают от ос блюда с пирогами.