Денисов был истинно русским типом, медленно запрягал, но быстро ездил, а потому, придя к убеждению, что надо проведать Белуна, он на следующий же день и собрался. Его не смущало, что мартовский наст крепок лишь на открытых местах, а в лесу, где весеннее солнце не успело прокалить снег до нужной твердости, этот наст будет проваливаться и придется тащиться дольше, чем по целине, — загоревшись, он был готов претерпеть любые трудности. Гораздо сильнее его беспокоило другое — по насту к берлоге тихо не подойдешь, трещит, окаянный, что твой хворост. Как бы не поднять Белуна раньше времени. Поднимешь — кто его знает, чем все кончится? Хорошо, если убежит с перепугу, а если полезет? Со сна вряд ли разберет, кто перед ним. Небось заспал уже все, ни о чем и не вспомнит.
Но выбора не было, отступать от принятого решения не хотелось, и Денисов успокаивал себя тем, что постарается подобраться к берлоге тихой сапой, на полусогнутых.
Выйдя из дома с утра, Денисов часа через два, весь взмокнув и исчертыхавшись, добрался до ельников. До берлоги оставалось не больше тридцати — сорока шагов, но их следовало пройти особенно тихо. А как? На лыжах? Так ведь эти проклятущие доски скребут по насту, как по наждаку, на весь лес слышно. Снять лыжи? Еще хуже. Лыжи хоть и проваливаются, да не везде, а шагни без них — сразу выше колен. Да и треску больше. Пока пройдешь эти сорок метров — мертвый проснется, не то что медведь. А может, на брюхе?
Это показалось Денисову самым верным, и он снял лыжи и лег плашмя на снег. Попробовал, выдержит ли. Оказалось, еще как. Тогда и двинем, благословясь, помаслясь и посолясь, подумал Денисов. Где наша не пропадала.
Получилось и в самом деле хорошо, и Денисов без всяких неожиданностей дополз до пня, на котором сидел осенью, когда Белун устраивал берлогу. Отсюда она была видна отчетливо, и, чуть приподнявшись, Денисов облегченно перевел дух: заваленная снегом, берлога стояла нетронутой.
Денисов тихо и радостно засмеялся, как смеялся когда-то, глядя на маленьких спящих сыновей. Они чаще всего спали на боку, положив под щеки кулачки и отклячив попки, и Денисову казалось, что точно так же спит в темноте берлоги и Белун…
Большой снег зимой — большая вода в половодье. До него оставалось всего ничего — кончалась первая десятидневка апреля. Пора было ладить лодку. Она использовалась раз в году, во время разлива речек и ручьев и таяния болот, когда приходилось спасать от воды бедолажных зайцев и другую лесную мелочь; в остальное же время лодка лежала за сараем, покрытая кусками толя. Это была старая, вся разбитая посудина, которую каждую весну приходилось латать, конопатить, смолить. Без этого лодка утонула бы в первом же рейсе, потому что текла, как решето. У нее не было даже весел, да они и не требовались — в разлив, когда приходилось лавировать среди затопленных кустов, весла только мешали. Вместо них Денисов пользовался шестом, и это древнее приспособление было незаменимо на мелководье, среди узкостей и проток.