321). «Формула двузначная», как отмечает В. Петров, и именно в своей двузначности выражающаяся «суть кулешевой мысли» (
Петров, 1929: 321). «Эпилог…» Кулиш завершал следующим принципиальным суждением:
«… мне хотелось доказать, что не ничтожный народ присоединился в половине XVII века к московскому царству. Он большею частью состоял из характеров самостоятельных, гордых сознанием своего человеческого достоинства, он, в своих нравах и понятиях, хранил и хранит до сих пор начала высшей гражданственности, он придал России множество новых, энергических деятелей, которых влияние немало способствовало развитию государственной силы Русского народа, он, наконец, пришел в единоплеменную и единоверную ему Россию с языком, богатым собственно ему принадлежащими достоинствами, которые в будущем, своенародном образовании литературы должны усовершенствовать орган русского чувства и русской мысли, – это великий орган, по степени которого ценятся историею народы» (Кулиш, 1857а).
В пояснение данного фрагмента уместно процитировать куда более позднюю мемуарную заметку Кулиша, в которой он говорит о Плетневе: «За его незнание малорусского языка я смотрел на него как на человека, не получившего вполне русского литературного образования» (Кулиш, 1885: 66). Поясняя свой взгляд, Кулиш пишет:
«Когда Южная Русь, или, как обыкновенно ее называют, Малороссия, присоединилась к Северной, или Великой, России, умственная жизнь на Севере тотчас оживилась притоком новых сил с Юга, и потом Южная Русь постоянно уже принимала самое деятельное участие в развитии севернорусской литературы. Известно каждому, сколько малороссийских имен записано в старых летописях русской словесности. Люди, носившие эти имена, явились на север с собственным языком, каков бы он ни был – чистый южнорусский или, как утверждают некоторые, полупольский, живой народный или черствый академический, – и ввели этот язык в тогдашнюю русскую словесность как речь образованную, освоенную с общеевропейскою наукою и способную выражать ученые и отвлеченные понятия. Природные Москвичи оставили язык своих разрядных книг и грамот для этой речи, и в Российском государстве, помимо народного северно– и народного южнорусского языков, образовался язык, составляющий между ними средину и равно понятный обоим русским племенам. Дойдя до известной степени ясности и полноты, он начал очищаться от старых, выкованных в школах и чуждых народному вкусу слов и оборотов, заменяя их словами и оборотами языка живого, которым говорит народ, – и тут приток севернорусского элемента в литературный язык сделался почти исключительным. В свою очередь Малороссияне отреклись от природного языка своего и, вместе с просвещением, разливавшимся по империи из двух великих жерл, Москвы и Петербурга, усвоили себе формы и дух языка севернорусского» (