Смеркалось. Из поймы тянуло горклым дымом. Где-то в Заамылье жгли прошлогоднюю гнилую солому. Султаны прибрежных елей торчали из стелющегося дыма, как вехи узловатой дороги.
Агния сидела на плашке возле калитки притихшая, потерянная, сосредоточенно к чему-то прислушиваясь. Еще в обед, когда она с матерью перебирала картошку в подполье, она почувствовала, как что-то тяжелое и сильное подкатилось под сердце, потом боль медленно сошла вниз, распирая бедра. Прикусив до крови губы, она долго сидела, не в силах встать на ноги.
«Что же мне теперь делать?! — думала Агния, глядя на черный дом Боровиковых с закрытыми ставнями. — Не жить мне в Белой Елани, уехать бы…» Но куда Агния могла уехать с малым Андрюшкой и с тем, которого должна скоро родить?
А в доме Боровиковых одна из дочерей Филимона, Иришка, кажется, затянула песню:
За окном черемуха колышется,
Распуская лепестки свои…
А за рекой знакомый голос слышится,
Где всю ночку пели соловьи…
Голос мягкий, еще неустоявшийся, будто стелющий на зеленя холсты, упругий, беспечальный, какой бывает только у девушек.
К Иришкину голосу привязался резкий подголосок, и сразу песня раздвоилась. Девичью чистоту, как ножом, резанула черствая сила. Агния узнала — подпевает Фроська, сестра Иришки…
«Такая же, как Дуня Головешиха», — думала Агния, глядя на дом Боровиковых, где билась знакомая песня, то порхая жаворонком на одном месте, то ястребом кидаясь вниз.
Из ограды Санюхи раздался хриповатый голос:
— Нааастасьяааа!.. Куда, холера, запропастилась?
Санюха жил все так же замкнуто, обособленно от всех братьев, да и не похож был ни на одного из них. Те, что медведи: ширококостные, тяжелые, рослые, лобастые, Санюха — последыш, мелок в кости, щупловат, молчун.
Не успела Агния подняться с плашки, как в калитку высунулась голова в лохматой шапке.
— Настасья! Аль не слышишь?
— Тут нет Настасьи.
— Нету-ка? — Углистый, единственный правый глаз Санюхи, как сверлом, нацелился в лицо Агнии. — Агния? — пробурлил он в бороду, вылезая из калитки.
В брезентовом шумящем дождевике, перепоясанный патронташем, с ножом у пояса, до того длинным, что им можно было бы насквозь проткнуть медведя, Санюха подошел к Агнии и долго молчал.
— Сумерничаешь? — спросил. — Как живешь-можешь?
— Живу вот.
— Угу. Худое несут про тебя бабы, слышал.
— Пусть несут. Всю не разнесут.
— Оно так. Не разнесут, а душу изранят, язби их в сердце. На меня тоже всякое несли опосля гражданки. Начисто отбрили от деревни. Оттого и в молчанку сыграл. А был бедовый парень!.. Тебе это не уразуметь — молодая ишшо: мало соли съела. А я ее слопал, будь она проклята, центнера три, не мене. Вот нутро и просолело. Отчего такое, понимаешь? Угу. Не понимаешь. Братаны меня урезали, язби их. Они воевали с красными, а я с белыми. Эх-хе-хе!