— Вы говорите — обычная история, — не удержался он и продолжил на улице ту же тему, — но как же быть? Где выход?
Диего ответил не сразу.
— В жизни вообще нет выхода. Все кончается тупиком. Смертью.
— Но ведь есть же люди! Говорят, что пьемонтские либералы добиваются конституции.
— Ох уж эти пьемонтские либералы, они меньше вас понимают, что нужно стране. Вы хоть с моряками ходили по свету, ночевали с рыбаками у костров. Возили на кораблях умных адвокатов, кое-кто из них от злости поумнел на чужбине. А ваши пьемонтские либералы… Чего они добились? Спросите у них — скажут: соль подешевела. Верно! Вот и все их достижения. В школе они изучали латынь и помнят Тита Ливия. Они кое-как могут возбудить революцию, но не могут переварить ее последствия…
Ночной разговор на опустевших улицах не избавил от душевного смятения. Что ему делать? К чему приложить силы? Понять бы все это. Он верил, что где-то есть такая книга или такие люди, которые владеют ключом от истины. Только бы найти — и жизнь озарится целью.
Он выходил на Босфор к руинам генуэзских башен и видел с высокого берега парусники, уходившие в Сирию и в Египет, в Смирну и на Кипр. И размышлял, вспоминал тех, о ком говорил доктор — рыбаков, моряков, умных адвокатов, всех, с кем скитался по свету. Ведь это и есть народ? Неужели народ не знает, что ему нужно делать?
Народ ничего не знает. Разве знали, что делать, те, чьи речи слышал он в детстве, — отец и его соседи? Он вспоминал отца. Сын морехода, внук судостроителя, Доменико Гарибальди был владельцем и капитаном торговой шхуны и бо́льшую часть дней своих провел в плавании. Возвращаясь домой, он любил рассказывать детям о морских сражениях, о самых свирепых в мире левантинских пиратах с кривыми ятаганами за поясом, о безумных шквалах, когда море становится белым-белым, как кипящее молоко, и как будто поглощает взбесившиеся белесые тучи. Отец казался героем и внушал восхищение. На самом деле не так уж часто он глядел в глаза смерти, чаще приходилось просто испытывать разочарование при расчетах с оборотистыми, жуликоватыми купцами.
Он был упрям и простодушен. Превратности судьбы не скоро научили его осторожности и благоразумию. Он доверял людям и прожил жизнь, не достигнув ни достатка, ни уверенности в будущем своих детей. Шли годы, и в шкиперской бородке его уже клубилась седина, и местные рыбаки не стеснялись его называть padrone Domenico — папаша Доменико. Дальние плавания «за Сциллу и Харибду» сменились скромным каботажем из Ниццы в Геную, в Ливорно, в Реджо. И рассказывал отец уже не о пиратах минувшего века, а о том, как подорожали товары и такелаж. В запущенный сад приходили приятели-соседи — аптекарь и бакалейщик. Начинались бесконечные сетования, Пеппино не любил их унылые разговоры. Отец поносил герцога Моденского, который установил на реке По в своих владениях такие таможенные барьеры, что негоцианты считали более выгодным отправлять грузы на волах. Бакалейщик, весь глянцевый и налитой, как полный бурдюк, проклинал тедесков — австрийцев, обобравших итальянцев до нитки. А тощий аптекарь, размахивая руками, ходил по аллее взад и вперед и во всем винил Венский конгресс. Впрочем, он ругал всех подряд: народ — за то, что он темный и покорный, попов — за жадность и плутни, образованный класс — за то, что только болтает о реформах. Но после каждой тирады восклицал: «О, если бы у нас был парламент!» Костлявые руки вздымались к небу, как бы призывая его на помощь.