Она смеялась, увлеченная смущением моряка.
— …и еще вам придется, как ни печально, отказаться от права второго брака.
— Я и в первый раз еще не собираюсь, — отзывался Гарибальди.
Иное дело — вечера в доме Совего. Тут можно набраться ума-разума. Шумные политические дебаты собирали людей всех мастей — загадочных карбонариев, тайных агентов греческой гетерии, поклонников британской конституции, врагов тирании неаполитанского короля.
Умы эмигрантов в те годы еще волновал разгром революции в Неаполе, заблуждения карбонариев, вероломство пьемонтского принца Карла Альберта, предавшего своих друзей-либералов.
Из какого-то угла доносился громкий возглас:
— Нет, вы только подумайте, что он говорит, этот ваш закадычный друг Бертрандо! «Не бог властвует с помощью свободы». Каково? Он хочет всех покропить святой водой! Хочет сказать, что обществу необходимо повиновение, и тут церковь куда более надежная опора правительства, чем даже полиция!
Не слушая и не вникая, синьор Совего гнул свое:
— Ребенок догадался бы, что нельзя доверять тиранам! А что сделал, возглавив восстание в Пьемонте, генерал Санта-Роза? Ввел в заблуждение народ, будто либеральные стремления Карла Альберта были парализованы Австрией. И все восстание пошло под девизом «Вернуть свободу действий королю!» Вернули. И потеряли головы на плахе.
— Карл Альберт не тиран, — возражал доктор Диего. — Он, если угодно, итальянский Гамлет. Жизнь гораздо сложнее, чем вам кажется, милый Совего. Он провел молодость на службе у Мюрата, в его офицерской среде преклонялись перед идеями французской революции. Полный разброд в слабой голове! А надо было делать выбор между обязанностями наследника престола и политическими симпатиями гражданина.
Толстенький Совего даже подскочил.
— Выбор? У этого Гамлета не дрогнула рука подписать семьдесят три смертных приговора. Семьдесят три!
— Обычная история, — подтвердил Диего. — А приговор ломбардским революционерам подписал Меттерних. В мирное время австрияк проливает кровь итальянцев.
В комнате наступила тишина.
— Пойдемте, Джузеппе, послушаем ночную музыку Стамбула, — сказал, помолчав, доктор.
Гарибальди понимал, что умный человек оборвал разговор, потому что вышел из роли иронического собеседника.
Как все усложнилось! Теперь простодушный матрос начал подумывать о многом, что раньше и в голову не приходило. Кем он был до сих пор? Славным малым, смелым в мгновенных решениях, ну пусть патриотом. А кто из итальянцев не патриот? Ну пусть ненавистником попов. Но все это не то. Теперь совсем не то. Теперь надо думать…