, чем на Купера. Я уговорил его в конце концов на ночной колпак, но на кошку и собаку, увы, нет.
Когда я пришел следующим вечером, Берк все еще был тем же прекрасным усовершенствованием самого себя; Купер все еще оплакивал своих пса с котом и не мог утешиться; епископ Беркли все еще ждал пинка во имя философии. Словом, я встретил всех своих старых друзей, кроме одного. Где же Пейли? Меня загадочным образом тронуло присутствие этого человека, но еще сильнее тронуло его отсутствие. Наконец я увидел, как по сумрачному саду к нам приближался невысокий мужчина с ясным располагающим лицом и толстой книгой. Когда он подошел достаточно близко, то произнес тихим чистым голосом:
– Я – Пейли.
Конечно, было вполне естественно, что прежний участник заболел и прислал себе замену. Тем не менее разница потрясала.
К следующему вечеру я вполне сдружился с четырьмя или пятью моими собратьями; обнаружил, что называется, взаимную симпатию с Беркли и несколько точек расхождения с Берком. Купер – думаю, это был он – представил меня своему другу, новенькому с квадратным сильным лицом в обрамлении белого парика.
– Это, – объяснил он, – мой друг Такой-то. Он – Пейли.
Я оглядел все лица, к тому времени ставшие привычными и знакомыми, изучил и пересчитал их, затем поклонился третьему Пейли, как кланяются в силу необходимости. Пока все оставалось в пределах случайных совпадений. Конечно, казалось странным, что именно этот клирик оказался настолько изменчивым и неуловимым. Было странно, что именно Пейли, единственный среди людей, должен был раздаваться, усыхать и меняться, точно привидение, в то время как все остальные оставались цельными. Но это все еще было объяснимо: двое мужчин заболели, на том и конец; однако следующим вечером я снова пришел, и на меня наскочил элегантный юноша с припудренными волосами и с мальчишеским волнением сообщил, что он – Пейли.
Следующие двадцать четыре часа я пребывал в душевном состоянии, присущем современному миру. Я имею в виду состояние, в котором все естественные объяснения рассыпались, а ни одного сверхъестественного придумано не было. Мое замешательство превратилось в скуку, когда я снова очутился среди красок и гула маскарада, и тем приятнее мне было повстречать старого школьного приятеля. Мы узнали друг друга под нашей тяжелой одеждой и седыми париками. Мы говорили обо всех тех великих вещах, для которых литература слишком мала и лишь одна жизнь достаточно велика; раскаленные докрасна воспоминания и исполинские мелочи, из которых складываются характеры мужчин. Я слушал о друзьях, и о тех, которых он потерял из виду, и о тех, которых держал в поле зрения, слушал о его работе и наконец спросил, как он попал на маскарад.