Впереди меня и вокруг меня уже ночь, холодная, но безветренная. Шустов сказал: к заморозкам. Я не люблю холода. Я охотно бы поменялся сейчас со своим замом, вымыл бы пол и завалился спать. Мне все время кажется, что я проспал бы двое суток кряду.
Вокруг меня ночь, такая густая и вязкая, что кажется, луч следового фонаря с трудом продирается сквозь нее. И еще тишина — будто я оглох, и только собственные шаги, шелест сапог в прошлогодней траве немного успокаивает меня.
Над землей, над миром, надо мной холодное, по-зимнему звездное небо, и звезды медленно плывут своим извечным путем. Я не люблю смотреть на звезды. Мне сразу становится одиноко и тоскливо, я чувствую себя тогда крохотной пылинкой, затерянной в мироздании, пылинкой, которая сегодня есть, а завтра ее не станет, но от этого ничего не изменится во Вселенной.
Не надо думать об этом. Это уже слабость. Я снова смотрю на звезды, смотрю нарочно, заставляя себя побороть ненужную слабость. Что, взяли? Валяйте, крутитесь, мерцайте, а мне надо делать свои земные дела.
Граница уже близко. Я вынимаю пистолет и сую его за отворот брезентового плаща. Так он ближе. Нет, конечно, я вовсе не думаю, что именно сегодня что-то должно произойти. Но все-таки спокойнее, когда пистолет под рукой. Мой сосед слева — начальник заставы — рассказывал мне, как на его солдата бросилась рысь. Хорошо, он сам шел сзади и, сильный человек, схватил рысь и начал душить ее на вытянутых руках. Задушить задушил, но потом оба, солдат и капитан, с месяц провалялись в госпитале, залечивая рваные раны от рысьих когтей. Об этом была даже заметка — не то в «Неделе», не то в областной газете. А чучело той рыси так и стоит теперь у начальника заставы на шкафу, поблескивая желтыми пуговицами вместо глаз.
Первый наряд, который я встречаю, — Иманов и Шабельник. Они возникают из темноты бесшумно, как привидения. Дальше, к валунам, мы идем вместе. На валунах усиленный наряд, там же должен быть Балодис с собакой.
— Это что?
Луч света падает на след. След босой ноги ребенка. На подсохшей сверху земле он виден отчетливо, но, если пригнуться и поднести фонарь почти вплотную, можно разглядеть отпечатки толстых когтей. Я не знаю, что это за след. Знает Иманов.
— Поганый зверь, — объясняет он. — Росомаха прошла. Я видел ее. Стреляли мы в росомаху, убили. Вроде медведя, только меньше.
Пока Шабельник заделывает след, я всматриваюсь в темень, где прячется поганый зверь — росомаха. Я никогда не видел ее живую. Разве что только на картинке в «Жизни животных» Брэма. Но теперь я знаю, как выглядит ее след.