Назначение князя Святополк-Мирского преемником Плеве последовало лишь 26 августа, и его заявление, что внутренняя политика должна покоиться на доверии к обществу, было воспринято как отказ от полицейского абсолютизма, как провозглашение «весны». Усматривая в этом подтверждение правильности моего прогноза, я тотчас прервал свой отдых и в очень взволнованном состоянии выехал через Киев в Петербург.
В Киеве я застал возбужденное настроение, провинция вообще была более непосредственна, более порывиста, более искренняя, чем холодный, рассудочный Петербург. Местная группа Союза освобождения – Н. Бердяев, С. Булгаков, В. Водовозов, князь Е. Трубецкой – вообще насчитывала много интересных и выдающихся представителей интеллигенции. Бердяева с его прекрасным лицом, искажаемым чудовищным тиком, и светящегося благостностью и печалованием Булгакова я уже знал, они обращались ко мне с предложением взять на себя редактирование политического отдела в начатом ими журнале «Новый путь», а я рекомендовал питомца «Права» Г. Н. Штильмана. Впервые видел я блестяще образованного государствоведа Водовозова – ходячий справочник по государственному праву. Партийные программы были его стихией, в которой он чувствовал себя как рыба в воде. А исповеданием веры его была «четыреххвостка» – всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право. Ему посчастливилось дожить до осуществления своего идеала, когда в 1917 году при деятельном его участии выработана была для выборов в Учредительное собрание система не только по «четыреххвостке», но еще рафинированная всеми ухищрениями пропорциональности. Это идейное торжество обошлось слишком дорого – сладчайшая мечта об Учредительном собрании реализовалась в виде презрительной «учредилки», как ее сразу прозвали сами же избранники. А затем, в тяжких условиях эмиграции, усугубленных для него глухотой, пришлось наблюдать везде закат парламентаризма, «четыреххвостка» превратилась в прочный трамплин для диктатуры, исповедание веры было безжалостно разбито, и также безжалостно он разбил свою жизнь, бросившись в Праге под поезд.
Впервые увидел я и князя Е. Н. Трубецкого, профессора Киевского университета, на редкость обворожительного, с женственно-нежным выражением лица, мягким грудным голосом и изящными манерами. Он так убедительно и проникновенно говорил, что я попросил его изложить свои мысли на бумаге, и просьбу он выполнил блестяще, его статья в «Праве» – «Война и бюрократия» – произвела настоящий фурор, и редакция стала получать массу писем с выражением благодарности. Если статья не навлекла цензурной кары, то, вероятно, лишь потому, что начальство остановилось перед опасением еще сильнее подчеркнуть значение этого авторитетного выступления и от бессильной злобы пустило сплетню о еврейском воздействии на княжеское перо. А министр народного просвещения отказался утвердить положение о стипендии имени князя, на которую выделил несколько тысяч рублей просвещенный московский богач Шахов.