Но вначале газета держалась линии «Права», и я принимал в ней деятельное участие. Падение Порт-Артура, завершившее ряд систематических неудач, давало ясно понять, что режим не в состоянии держаться, что ему не одолеть упорного и отлично подготовленного врага, что поэтому смена его стала неотложной потребностью для борьбы с внешней опасностью. Эту мысль я пытался провести в написанной тогда статье, которая, если память мне не изменяет, навлекла на газету цензурную кару.
Что же касается указа 12 декабря, то в своих воспоминаниях Витте твердит, что он сразу наткнулся на недоверие и интриги и ничего серьезного не вышло. Мечты о возвращении к власти не осуществились, отзывы о государе становились все резче и презрительнее, а первоначальная уверенность в победе уступила место самым тяжелым предчувствиям. «Вот что ожидает старого слугу, который попытается открыть глаза на правду. Если бы только они совсем меня отпустили. Вот чего мне хотелось бы». Витте вновь переживал период разочарования в самодержавии.
Этот 1904 год принес и личный неприятный сюрприз: возвратившись однажды, часов в семь вечера, домой, я еще на улице удивился, увидев всю квартиру ярко освещенной, а в передней представилась давно знакомая картина – комнаты наводнены полицейскими и понятыми, идет обыск. Будучи членом Совета Союза освобождения и часто храня у себя нелегальную литературу, я был убежден, что обыск касается меня, но пристав пояснил, что днем захвачено было жандармами нелегальное собрание, на коем был и Сережа, и теперь они копаются в его пожитках, а сам он сидит уже в Доме предварительного заключения. Два старших сына тогда уже кончили благополучно гимназию и были студентами Петербургского университета, а Сережа и его ровесник Сеня, все время шедшие в первых учениках, были в седьмом классе. Незадолго до ареста я был приглашен к директору гимназии, который предложил мне добровольно взять Сеню оттуда, так как он оказывает вредное влияние на весь класс. С детства он выделялся среди братьев сильным и строгим умом и заметным упрямством, которое проявлял в ревнивом ограждении своих прав.
Мне пришлось теперь переживать ту же роль, которую 20 лет назад я навязал отцу, и, вероятно, воспоминание о том, каким несчастьем воспринял отец исключение меня из университета, а затем арест и ссылку, боролось, как традиция, с сознанием, что ведь никакого несчастья не случилось, что, напротив, невзгоды пошли на пользу. Как и я от отца, так теперь и сын от меня хранил в тайне свое участие в подпольной деятельности, «отцы и дети» оставались как встарь, и это вызывало чувство обиды, ибо я уже не держался правила – моя хата с краю, а сам боролся с самодержавием. Но если бы сын поделился своей тайной, я был бы решительно против, считая, что только моя политическая позиция целесообразна, и, кроме того, опасаясь по собственному опыту, что преждевременное увлечение подпольной деятельностью непоправимо отразится на умственном развитии и образовании. Но помимо этого во мне сидел тогда гоголевский Кочкарев, который по-своему желает сделать другого счастливым, и в голову ему не приходит, что счастье у каждого свое собственное.