Около полуночи мы были у Витте, который внимательно во всех вглядывался и больше всего интересовался Горьким. Он сослался на свое заявление мне, я сказал, что об этом на собрании сообщил, и после бессвязного разговора Витте согласился лишь переговорить с Мирским по телефону и получил от него согласие нас принять. Но когда мы подъехали к дому министра внутренних дел на Фонтанке, швейцар сказал, что «их сиятельство уже легли почивать» и что нас примет в департаменте полиции – дверь с дверью с квартирой министра – товарищ его, генерал Рыдзевский. В департаменте нас прежде всего попросили расписаться в книге посетителей, в которой мы собственноручно и отметили свои фамилии и адреса, а затем появился суровый генерал, безапелляционно заявивший, что все распоряжения на завтрашний день (вернее – сегодняшний, ибо было уже далеко за полночь) уже сделаны, и рекомендовал воздействовать на рабочих, чтобы они отказались от шествия. Власти, несомненно, были уверены, что мы и подстрекнули Гапона шествие организовать.
После отказа Рыдзевского нам ничего не оставалось, как вернуться в редакцию, чтобы доложить о полной неудаче и разойтись с мрачным предчувствием катастрофы, которая на другой день и разразилась. Теперь трудно понять впечатление, произведенное расстрелом действительно мирной толпы, шедшей с хоругвями и портретом царя. Не будет преувеличением сказать, что все были глубоко потрясены, все понимали, что случилось нечто непоправимое… Я был безмерно подавлен, не был на вечернем собрании в Вольно-Экономическом обществе, где выступал перед тем, как окончательно скрыться, патронируемый Горьким Гапон, и отдавал себе отчет, что стихия еще сильней разбушуется. Но совсем неожиданным стал полицейский визит в ночь с 10 на 11 января: около 4 часов утра целая орава полицейских с понятыми заполонила квартиру, пристав бесцеремонно вошел в нашу спальню, и при нем мы с женой должны были одеться, обыск почти не проводился, они, видимо, торопились увезти меня.
Ночь стояла мягкая, чуть туманная, на улицах горели костры, у которых грелись военные пикеты, тишина такая удручающая, что казалось, будто город притаился… Лихорадочная тревога завладела мной, ибо я никак не мог объяснить причину ареста, и еще усилилась, когда я увидел, что везут меня не на Литейный проспект, в Дом предварительного заключения, а через Троицкий мост – значит, в Петропавловскую крепость, которая предназначалась для важных государственных преступников и предвещала долговременное заточение. Меньше всего можно было догадаться, что арест вызван упомянутым замечанием Водовозова, которое растерявшаяся власть истолковала как эвентуальное превращение депутации во временное правительство. Если мы – «временное правительство», то ясно, что меры требуются серьезные, и, за исключением Арсеньева (он был старше всех годами и имел титул превосходительства) и Горького, уже скрывшегося из Петербурга, вся депутация была схвачена, а Пешехонова эскортировали казаки с саблями наголо, опасаясь, чтобы население не освободило из рук полиции будущего временного правителя.