Рабочие ответили на кровопролитие забастовкой, к которой постепенно присоединились едва ли не все высшие учебные заведения. Когда после перерыва номер «Права» вновь вышел в свет, хроника открылась оповещением, что «о событиях 9 января и последующих дней мы имеем возможность печатать только правительственные сообщения, официальные сведения и известия, пропущенные цензурой генерал-губернатора». Это был Трепов, вчерашний обер-полицмейстер при московском генерал-губернаторе Сергее Александровиче, вахмистр по образованию и погромщик по убеждению. Но именно такое оповещение говорило много красноречивее и действовало гораздо сильнее, чем самые возбуждающие рассказы и статьи, – оно воспринималось как признание вины, как боязнь ее разоблачения.
Соответственно этому росла на другой стороне уверенность в правоте и легкости стоявшей задачи – одоления самодержавия. Еще не улеглось возбуждение, вызванное 9 января, как страшный взрыв в Кремле, убивший великого князя Сергея, оглушительно раскатился по всей России. Великого князя разорвало на куски, оторвало голову, камни обрызганы были мозгами, и тем не менее, несмотря на весь ужас убийства, оно подало повод к новым остротам и анекдотам. В доме одного профессора в Москве я тогда услышал фразу: «Пришлось все-таки и великому князю пораскинуть мозгами».
В действительности же это убийство произвело в верхах огромное впечатление, внесло новое расстройство, которое выразилось в опубликовании в один день – 19 февраля – трех противоречивых государственных актов: рескрипта на имя министра внутренних дел о призыве народных представителей, манифеста с призывом к строгому исполнению долга присяги и к искоренению крамолы и противодействию смуте и указа Сената о возложении на Совет министров обязанности рассмотрения поступающих от обществ и частных лиц предположений о государственных реформах. Рескрипт давал возможность закрепиться на новой позиции – признания народного представительства, указ дал толчок созыву разных собраний для составления «предположений», а манифест разбудил в местных властях энергию для борьбы со смутой и крамолой. При этом происходили курьезные столкновения: полиция на основании манифеста препятствовала устройству собраний, а собравшиеся отказывались повиноваться, ссылаясь на указ.
Для «Права» все три акта имели большое политическое значение. Мы считали необходимым регистрировать на страницах журнала все «записки, заявления, постановления, петиции, крестьянские приговоры» и т. д., выполнить эту задачу исчерпывающе было немыслимо, но все же «Право» представляет теперь ценнейший источник для изучения настроений той оригинальной эпохи. Вот уж когда нельзя было жаловаться, что писатель пописывает, а читатель почитывает. Бесчисленное количество писем с выражениями то сочувствия, то протеста, с разными предложениями и замечаниями, поправками, запросами и возражениями давали чувствовать, что журналу уделяется большое внимание, и это обостряло сознание ответственности. Наконец, призыв манифеста к строгому исполнению администрацией долга по борьбе со смутой и крамолой необычайно усилил произвол на местах, и «хроника» «Права» тоже представляет серьезный интерес для характеристики методов и приемов борьбы между обществом и властью. Любопытным примером может служить попытка власти противодействовать образованию профессиональных союзов, которые рождались тогда как грибы после дождя. В ответ на привлечение отдельных членов к судебной ответственности за образование противозаконного сообщества сыпались со стороны всех остальных членов заявления прокурорам о принадлежности к союзам, и власть пасовала перед необходимостью посадить на скамью подсудимых десятки тысяч людей.