А союзы – адвокатов, врачей, инженеров, профессоров, учителей и т. д. и т. д. – меньше всего думали о защите профессиональных интересов и выливались в яркие политические организации. Крайние элементы, которым колеблющиеся политики и произвол давали все больший перевес в общественном движении, бесцеремонно насиловали волю участников и старались превратить союзы в политическую партию с программой-максимум, содержавшей не только политические, но и экономические и социальные требования. Если союзу писателей удалось отбиться на программе-минимум, хотя в ней были требования Учредительного собрания и предоставления окраинам права самим решать свою государственную судьбу, то, например, союз ветеринаров единогласно требовал перехода всей земли к трудящимся и т. п. Не здесь ли было брошено зерно однопартийного государства, давшее ныне столь пышные всходы? Не тогда ли было уже предопределено опозорение Учредительного собрания, которое, родившись наконец в крови и тяжких муках, сразу, мановением руки Ленина было задушено и выброшено на свалку истории? Словесная разнузданность, бешеное ристание на левизну, обеспечивающую триумф у толпы, заставляло опасаться, что у нас вырвано из рук и профанировано главное наше оружие – слово. Нельзя было не понять, что дальше руководить движением невозможно, и, каюсь, уже тогда были минуты, когда приходилось преодолевать желание посторониться.
В начале мая я с женой выехал на Кавказ для выступления вместе с Каминкой в Тифлисской судебной палате по сложному гражданскому делу. Трехдневный отдых в удобном купе бакинского экспресса и фантастическая поездка в экипаже по Военно-Грузинской дороге – от цветущих нив до снежных вершин и снова в жаркие долины – освободили от напряженного состояния и дали возможность вздохнуть полной грудью.
В Тифлисе[48] было необычайное оживление. Нелепо злобная политика наместника князя Голицына (прозванного Гри-Гри) как будто ставила себе целью разжечь национальные страсти между татарами, грузинами и армянами и этой цели вполне достигла. Мои многочисленные знакомые были только в кругах русских, они очень интересовались петербургскими гостями, и среди политических бесед и радушного гостеприимства, очаровательных поездок в Боржом и другие окрестности мы беззаботно поджидали судебного заседания, назначенного на 16 мая. Но накануне стали получаться сначала смутные, а потом все более определенные телеграммы о страшной цусимской катастрофе, сразу настроение перевернулось.
Мне, степному жителю, пребывание в горах всегда было тягостно, а теперь они представлялись глухой стеной, отрезавшей от Петербурга и Москвы, где, казалось мне, решаются судьбы родины. Нельзя было предположить, что режим переживет этот новый страшный удар, ибо всем было ясно, что в разгроме нашего флота не было случайности и неожиданности – посылка флота была вопиющим государственным преступлением. Очевидно, теперь нужно сделать какой-то решительный шаг, и было невыносимо в такой момент оставаться вдали, чтобы отстаивать права толстосума на нефтяные участки. Выступление в палате оказалось вполне удачным, дело было выиграно, но всеми мыслями и чувствами я был уже в Москве и, добравшись наконец туда после томительно долгого пути, прямо с вокзала бросился в дом Долгоруковых, где проходил съезд земских и городских деятелей. Отлично помню прекрасный летний день, цветущий сад, несколько сумбурное возбуждение, вылившееся в требование объясниться непосредственно с государем через выбранную депутацию… Помню беседу с князем Е. Трубецким, который опять согласился написать статью для «Права» и в ней без всяких обиняков заявил, что «главный виновник ясен и теперь вся тяжесть ответственности падает на тех, кто возложил на адмирала Рожественского неисполнимое поручение», и заканчивал категорическим обращением к виновникам: «Посторонитесь, господа, и дайте дорогу народным представителям».