С каждым днем, с каждым часом напряжение обострялось – железнодорожное движение совсем остановилось, электричество погасло, телефон почти не действовал, забастовка превращалась во всеобщую, при тусклом мерцании свечей заседания становились все более вялыми, но не прерывались. Напротив, вспоминаю жаркий бой 17 октября между Милюковым и его женой из-за предоставления женщинам избирательных прав. Мы с Набоковым не дождались голосования и пошли посмотреть, что делается на улицах, не услышим ли чего-либо нового, что – явственно ощущалось – должно наступить. А когда вернулись в мрачный, полутемный зал, Милюков сердито упрекал нас: именно недостаток наших двух голосов доставил победу жене, требовавшей равноправия.
Заседание продолжалось, пока, уже довольно поздно, в зал не ворвался сильно запыхавшийся сотрудник «Русских ведомостей», потрясая каким-то листком, оказавшимся манифестом 17 октября. Все смешалось и сбилось в кучу, слышны были отрывистые, взволнованные замечания, на всех лицах сияло торжество и радость, почему-то показавшаяся мне чрезмерной. Прямо из заседания перешли в литературно-художественный кружок, где говорились восторженные речи, а председательствующий и на этом внезапном банкете Винавер предложил тост за «учителя Витте по конституционному праву».
Живо вспомнил я об этом душевном томлении несколько лет спустя, когда при посредничестве талантливого литератора Чуковского, сотрудника «Речи», познакомился с самым выдающимся представителем уже отживавшего свой век передвижничества. Я получил от него очень любезное приглашение и поехал на знаменитую его дачу «Пенаты» с женой и двумя младшими сыновьями, чтобы и им дать счастливую возможность видеть гениального художника. Тщедушный, подвижный старичок Репин был трудным собеседником, разговор не вязался, и Чуковский, считавший себя режиссером свидания, наставлял попросить хозяина показать мастерскую. Репин как бы нехотя согласился, мы поднялись наверх и все – было кроме нас еще несколько гостей – похвалили, как полагается, оставшиеся непроданными картины, среди коих ничего выдающегося не было. Одна очень большая рама была задернута пологом, и я попросил показать эту работу. Нехотя Репин отдернул завесу, и перед глазами воскресли безумные дни вокруг 17 октября. Толпа, которую Репин так мастерски изображает, несет на руках совершенно изможденного молодого человека – «интеллигента» – со всклокоченными волосами, свисающими на потный лоб. На первом плане сытая самодовольная фигура адвоката во фраке с красной розой в петлице, и всем своим видом он говорит: и мы пахали! Рядом с ним курсистка и впереди совсем маленький гимназистик с видом победителя – «Наша взяла!». С восхищением я разглядывал разнокалиберную толпу и самозабвенного оратора, а Чуковский все приставал, шепча: «Да скажите же что-нибудь, старик ведь обидится». Я и сказал: «Спасибо, Илья Ефимович, теперь мне все ясно. Достаточно взглянуть на вашу чудесную картину, чтобы сразу понять, почему революция не удалась». Не успел я закончить фразы, как Репин резко затянул полог и так демонстративно проявлял недовольство, что мы до ужина, к которому были приглашены, уехали, и нас не удерживали. На другой день примчался Чуковский и огорченно пенял: «Как же вы, умный человек, так старика обидели! Он убежден, что изобразил апофеоз революции, а вы ему говорите прямо обратное». Вторая революция заставила забыть этот эпизод, и в 1924 году Репин прислал мне свой портрет с очень дружеским письмом.