На третий день я вновь был приглашен к премьеру, и он вновь вернулся к вопросу о вступлении «уважаемых общественных деятелей в кабинет» и интересовался, нельзя ли повлиять на князя Е. Н. Трубецкого, которому он намеревался предложить пост министра народного просвещения. Напоминание об отставке Трепова вновь вызвало настоящую бурю гнева, и я вышел от него с убеждением, что это наше последнее свидание. А князь Трубецкой обратился в редакцию «Права» с просьбой собраться для обсуждения сделанного ему предложения. На совещании, на котором присутствовал и Милюков, все, кроме Петражицкого, высказались отрицательно, и тут же князь Трубецкой написал Витте о своем отказе.
Между тем настроение в Петербурге становилось все напряженнее. Революционные организации назначили на 24 октября торжественные похороны убитых во время манифестаций у Технологического института студентов и в своих воззваниях приглашали население принять участие в процессии. А правительство объявило, что манифестация не будет допущена. Мерещилось поэтому повторение кровавого 9 января, и накануне похорон несколько депутаций ездили к Витте, тщетно стараясь убедить его снять войска. Последней уже вечером была у него депутация от Городской думы, которой он в резкой форме тоже отказал. В этот вечер было очередное заседание редколлегии «Права», но разговоры вертелись только вокруг завтрашнего дня. С большим запозданием приехал Набоков, бывший тогда гласным Городской думы, очень расстроенный, и сообщил о приеме, который Витте оказал депутации. И вдруг Петражицкий предложил послать немедленно депутацию еще и от «Права». Предложение казалось просто нелепым. Станет ли Витте внимать предостережениям скромного юридического журнала, если он так резко обошелся с городским самоуправлением? Но не из тех людей был Петражицкий, которых можно переубедить. Возражения были отвергнуты, и вдвоем с Петражицким мы были командированы. Подъехав в половине двенадцатого ночи к особняку Витте, мы узнали от швейцара, что «их сиятельство в Государственном совете». Отчаянию моего спутника не было предела, он был сам не свой.
Чтобы оставить след посещения, Петражицкий дал мне визитную карточку, на которой я написал, что мы явились депутацией от «Права» с ходатайством снять войска ради избежания кровопролития, которое грозит аннулировать благодетельное влияние манифеста 17 октября. Я считал миссию на этом законченной, но Петражицкий не переставал твердить, что на этом нельзя успокоиться, нужно что-нибудь придумать. Тут пришло в голову съездить к князю Оболенскому, одному из авторов манифеста, пользовавшемуся тогда большим влиянием на Витте благодаря своим связям в придворных сферах. Петражицкий радостно признал мысль очень удачной, и, заехав в редакцию, мы опять поплелись и около полуночи подъехали к великолепному дому на Дворцовой набережной. На наш вопрос, дома ли князь, осанистый швейцар показал глазами на поднимающегося по лестнице человека, который в этот момент обернулся и, увидев нас, не только не удивился необычно позднему посещению, но страшно обрадовался и громко приветствовал, словно увидел самых близких людей.