Я думаю, если бы заявленные притязания и были приняты докладчиком Милюковым, это не изменило бы готовых решений, с которыми большинство петербургской группы пришло в собрание. Чем выше был авторитет Милюкова в земской среде, тем ревнивее относились к своей самостоятельности и независимости представители интеллигенции, тем больше опасались сломать перегородки.
Теперь предстояло знакомиться и работать с новыми людьми, которые сошлись не на тяжелую и упорную борьбу, а прибежали на пир. Я не мог освободиться от этого неприятного ощущения, не мог преодолеть душевного холодка, когда по поручению ЦК созвал в Тенишевском зале учредительное собрание для образования петербургской группы первой открытой политической партии и увидел массу незнакомых сияющих лиц, покинувших свои кельи и сбежавшихся на зов победителей. Голос сомнения назойливо нашептывал: пока ты будешь счастлив, у тебя будет много друзей. Наибольшим партийным торжеством было предложение студентов трех высших учебных заведений о приеме их в кадетскую партию, но я не мог вызвать в себе симпатий к ним, потому что мое поколение воспитывалось на лозунге «В борьбе обретешь ты право свое». Именно теперь, когда, как казалось, борьба примет парламентские формы, дети могли бы предоставить ее отцам и наверстывать упущенное на забастовках, вместо того чтобы состоять на политических побегушках.
Пока, однако, парламентская борьба рисовалась лишь воображению, а фактически кругом происходила не борьба, а всеобщий погром, бурсацкая, но кровавая вселенская смазь. Демобилизуемые войска, беспорядочно возвращавшиеся с Дальнего Востока, громили все на своем пути. Организуемые местной администрацией городские подонки устраивали погромы евреев и интеллигенции, революционные партии револьверами и бомбами громили полицию и жандармов и под руководством впервые тогда образовавшегося Совета рабочих и крестьянских депутатов вымогали у населения вторую, а потом и третью всеобщие забастовки, явно обреченные на неудачи. Теперь, когда вскрыта огромная роль провокации в общественном движении, трудно допустить, чтобы организация – рассудку вопреки – этих забастовок, как и организация декабрьского вооруженного восстания в Москве, обошлась без ее участия.
Вспоминается неожиданное появление неизвестного лица, оставившего по себе такую позорную память. Не называя себя, вошел и поздоровался невысокий человек, в вышитой разноцветными шелками синей рубашке, поверх которой надет был пиджак, с острым лицом, такими юлящими глазами, каких больше я не встречал, и густыми волосами, остриженными в скобку. Вызывающее молчание на поставленный дважды вопрос: «Что вам угодно?» – и руки в боки раздражающе подчеркнули отвратительное впечатление, которое он производил, а когда наконец он нехотя, оскорбленно – дескать, как же редактор «Права» может спрашивать, кто он такой, – выдавил из себя: «Я – Гапон», – у меня екнуло внутри: как могло случиться, что даже такие предательски шмыгающие глаза не помешали этому роковому человеку стать не только кумиром толпы (на эту роль все может пригодиться), но и заслужить почтительное признание интеллигенции. Едва ли можно сомневаться, что в то время он уже плел связи с департаментом полиции. Имя Гапона назвал мне Витте во время одного из посещений: отбояриваясь раздраженно от наивных увещеваний моих, он все уличал в непонимании серьезности положения. «Вот вы не знаете, что Гапон здесь, а он был у меня». Я с намеренным пренебрежением ответил, что и меня Гапон удостоил посещением, но что теперь он выдохся и пяти копеек не стоит. Витте широко раскрытыми глазами смотрел на меня. Ему, как доказывают попавшие в мои руки расписки, Гапон стоил несколько десятков тысяч рублей.